омут. сендайский сквер. 7

Восьмое сентября. Преподаватель монотонно читает лекцию в 25-ой. Сидим во втором ряду. Средняя парта - моя, правая — Ильи. Два человека между нами. Я не знаю его, но будто где-то видела. Духота и воздух посыпан влажной охрой и тяжестью асфальта из окон. Тесная аудитория набита наивными первокурсниками. Тайком расстёгиваю заклёпки брюк. Я набухаю день за днём, не могу смотреть в зеркало. Пытка — сушить волосы стоя перед зеркалом. Запах палёных волос. Я сижу и пытаюсь втянуть в лёгкие воздух, которого нет. Всё высосали до меня. За одно дыхание до моего вдоха шестьдесят душ завибрировали своими ноздрями. Шестьдесят великанов дышат, опережая мои вздохи. За неимением ничего лучшего, смотрю по сторонам, пытаясь не зацикливаться нехваткой кислорода, взгляд опрометчиво падает на Илью. Профиль наплывает, искажается. Помутнение. Внутренности проваливаются, катятся по полу. Вместо них — его руки на мне. Чёлка Ильи слиплась и волосы намокли, капли беспрерывно сбегают по лицу, в такт движениям во мне. Мне нравится звук его стонов и сбившегося дыхания, открытый рот наслаждения, дрожь в теле, отдающаяся в моём. Солнце вверяет свои лучи стене — она служит опорой. Впервые мне снились телесные наслаждения наяву. С тех пор это стало навязчивой идеей. Хотелось подойти и поиметь его. Всего один шаг отделял от источника вожделения. Его мощность тупо ударяла в промежность, оставив стекающую где-то постыдную жидкость.

Впервые прогуляв пару, я поплелась домой после того, как закончились три из них, чтобы успеть прийти вовремя и установщику интернета не пришлось ждать. Хотя, что это? Меня никто никогда не ждал, поэтому постоянно приходить вовремя было обязанностью. Более того, я могла прийти за полчаса или час до назначенного времени. Лихорадочно накручивая себя возможностью опоздания, я приходила раньше и судорожно ждала, мысленно ёрзая на каждом шаге, который продумала и совершила, ввергая себя тем самым в паническое состояние. Конечно, люди всегда опаздывают на встречу с такой как я. Но была крохотная возможность того, что у них такая природа. Всё же, я ставила себе в вину их опоздания. Каждая дополнительная минута заставляла меня впадать в истеричную эйфорию.

Да. Конечно. Мне нравилось это.

Нравилось думать, что мною и моим временем просто подтираются. То, что я ничтожество я знала и без их опозданий, но надругаться, не приходя вовремя — вот в чём ключ эйфории. Задержав дыхание, я прислушивалась - казалось, что я закричу от напряжения или восторге.

Конечно, моя спешка была напрасной и в этот раз. Ко мне приехала маман и могла уладить все дела с установкой без моего присутствия. Но уже с самого начала решив, что университет ничего мне не даст и мы с ним будем барахтаться в разных слоях атмосферы, я наконец воплотила в действие то, чего хотела — прогуляла первую в своей жизни пару. Да, с этого дня всё и началось.

С установкой было довольно скоро покончено. Странно быть в интернете. Столько о нем мечтать, и вдруг окунуться в забвение. Не думать о том, как убить время. С интернетом всё проще - он автоматически его уничтожает. Бесшумно и безболезненно. Я любила забывать о себе, вести нескончаемые философские диалоги с анонимными (и не совсем) собеседниками. Конечно, я не была так глупа, чтобы приписывать себе те измышления, которыми я пестрела в интернете, и тем самым находить источник для самоутверждения. Нет. Я просто убивала жизнь, которую ненавидела и надеялась продолжать это до конца.

Почти сразу же я стала искать вышеупомянутую группу в той самой соцсети, которая оказалась закрытой. Странно, но через секунду мою заявку приняли. Я продолжала ждать. Просто ждать. И это было странно для меня самой, потому как я не знала, чего жду. Не прошло и минуты, как кто-то прислал мне заявку в друзья. Несмотря на то, что это было не имя, а механическое словосочетание не сочетаемых слов, я, не успев и прочесть его, мгновенно обрела торжествующее знание о том, кто это.

Но ликовать было рано. Я хотела играть. Ведь это - не нечто конкретное. Моя жизнь не стоила ничего и, стало быть, другая тоже. Почему я не могу делать с жизнью этого другого то, что посчитаю нужным? Рассчитывать и изощрённо детализировать я умела почти в маниакальной степени. Я знала, что этой заявкой Илья подписал себе приговор. Но знала ли я, что тем самым он подписал приговор и мне? Нет. То есть, я отмахнулась от интуитивных импульсов и стала нападать.

Сперва мне нужно было доказательство, что это действительно он и мои опасения о увлажнённых пальцах на ногах у метро не пустое, а существующее не только во мне состояние. Но нападение было двуликим и повсюду простиралось задымление отчаянного человека, готового принять спасение от сочувствующей руки. Но Илья не знал этого. Он видел то, что было очевидно. Писал: «гэта Ільля» - я пускалась скакать по комнате, отталкиваясь руками от стен; прямо, ввысь унося макушку головы, что-то кричала наобум.

Игра началась.

Лаконично отвечать без эмоциональной примеси. Выковывать из железа слов все свидетельства двусмысленности. Но железо рвалось на куски. Я не успевала замечать, как разрывы кричали о моём детстве, нашей общности, его взгляде. Разрывы нужны мне как и всё природное.

Нужно бежать. До Красного костёла мне добираться где-то около сорока пяти минут, менять один автобус на другой у института культуры. Я вспоминаю, что конечная сорокового — площадь Независимости и можно добраться без пересадок.

Город тонет в закате и дожде на остановке и дальше. Всю дорогу. Самый распластанный закат в моей жизни. Вобрав в себя влагу, парящую в воздухе, он усиливал надрыв. Людям хотелось кричать от восторга, свободы, впитавшейся в почву и взвинчивающую желания. Их ноздри и мои вшивали себе в грудь навязанное природной освобождение от засушливых дней. Всеобщее ликование не зависело от житейских невзгод, ибо было животным позывом, простиравшееся без разбора по каждому.

Вижу у дверей автобуса, проезжая улицу Короткевича, девушку, похожую на Любу. Она не отрывает от меня своих максимально расширенных глаз. Мы едем так до конечной. Меня пробирает смех, повторяю про себя её имя и спрашиваю, смотрела бы та, другая, на меня так же, поняла бы она моё чувство погружения здесь и сейчас, когда ноги увязли по колено в омуте. Хотела подарить этот закат. Не ей и не той девочке у входа, смотрящей на меня. Осознание этого потрясало как закат, отражавшийся в каждой крупице оконного стекла автобуса, считало поступью каждую нить вязаного свитера с горлом цвета бордо, скользило по атласу подкладки двадцатилетней рыжей кожаной куртки.

Что делал Илья? Могла ли я рассчитывать на то, что узнаю его мысли, действия, чувства в тот момент, когда я пересекала улицу Короткевича?

Через площадь Богушевича на пятьдесят третьем. Несколько мгновений до выхода. Он смотрит на капли дождя, не замечает закат. Всегда смотрит вниз. Долго ждал.

Здесь есть примесь. Инородное. Он не знает что. В силу щепетильного характера станет блуждать в дебрях мыслей, вспоминать. Неосознанно вспоминая на разговор перед выходом. Поток хлынет, обдав его руки в пятьдесят третьем изолированно от других пассажиров. Будет дождь. Чуть заметная усмешка от омута и дождя расплывётся в нём. Пятьдесят третий утонул в омуте - вид на театр и дождь.




Питерские бальные туфли пытаются не расплескать обрамления огарков заката в лужах. Я боюсь опоздать. Были пробки у института культуры и моё сердце рвалось вон из автобуса, окунуться во взгляд и остаться в нём. Навеки. В омуте.

Все ждут меня, облокачиваясь на потрёпанные слои краски лавочек. Первое, что я делаю, завидев их силуэты — это нахожу Илью. Перспектива скрывает его от меня за туей и это немного обезоруживает. Сколько бы я не пыталась незаметно изогнуть свой ракурс, фигура остаётся за деревцем и кустами у лавочек. Ничего другого не остаётся, кроме как дойти до места и обвести взглядом всех собравшихся, чтобы окончательно убедиться в присутствии нужных глаз. Мне и смотреть не нужно. Я чувствую его взгляд на мне, синхронно ловлю.

Сквозь арки и магазины столовой посуды группа волочет ноги, перебирая синкопы своего соседа, спорит шутя.

Сквер показался мне странным тогда. Какие-то нелепые годовалые саженцы на лужайках, наивное нагромождение камней. Но был мост и поглощающая зелень возле. Не расслышав названия и не слишком об этом беспокоясь, я не знала, что это саженцы японской сакуры. Меня всегда привлекала Япония, немного знала язык и на счету было одна влюблённая в меня японка, друзья, Кобо Абэ, Банана Ёсимото и с сотню японских исполнителей. Чёрт возьми, я знала о них почти всё, но была профаном, стоя у лавочки возле саженцев сакуры!

Илья силой сдерживал дистанцию между нами. Я сокрушалась о том, что для меня реплики разыгрываемой пьесы слишком сложны. Ничего не могла запомнить. Оболочка омута не терпела искусственных слов, восставала против запоминания, отвергала. Он простирал руки ко мне, хотел подойти забывшись. «Мне не нужна помощь» - я отвечала как всегда не фокусируя взгляд на чем-то конкретном. Стояли на площадке у фонтана. Опускал руки - я увеличивала расстояние между нами с помощью решительных шагов. Как во сне мы перебрались в густоту, на бамбуковый мостик. Неосознанно, но я ликовала, увидев потоки крошечного ручья, стекавшего под ним. Старалась не показывать чувства яростной радости. Смешение зелени и камней, сумеречной темноты ветвей всегда оказывает подобное действие на меня. Так было и тогда. И кто-то говорил и отвечал, а я ждала, смотрела, хотела ещё его взгляда. Ловить его и опустить глаза в ручей, не выдержав. Меня спрашивали о «Заводном апельсине» - заносчиво отвечала. Он усмехался на фоне, услышав мой голос, смотря в меня.

Ушли. Тропа по диагонали в цементной плитке. Фонари указывали путь.

Завтра утром мы едем в Анусино, просим купить алкоголь по случаю мероприятия в ближайшем магазине у Ильи. Не знаю почему. Я не вспоминала о своём страхе покупок. Может быть, он сам вызвался тогда. Мне было хорошо. Идти по тёплому Минску после дождя при свете фонарей и быть неразрывной с Ильей. Так мне казалось после нескольких часов смешения наших взглядов. Мы были одним целым, хоть и шли не бок о бок, а держали незыблемую дистанцию. Каждый ждал реплику другого. Я говорила немного и при подходе к Красному костёлу вспомнила о своей ничтожности. Думала о том, что мне показалось. Вместе с тем, мои ноги увязли по пояс.

омут. репетиция. 6

Их было две. Первая — в Александровском сквере, вторая — в Сендайском.

Дав себе клятву выдавливать как можно больше слов и преломлять панику перед людьми, я поклялась также смотреть в глаза всякому, кто будет смотреть в мои. Наливаясь свинцом, мои веки и лоб склонялись к источнику земного притяжения. День за днём мои практики заканчивались почти ничем. Но я не собирала пожитки. Отрабатывая свои навыки, внутри всё более разгоралось нахальство, которое нельзя было уж укротить. Я была самим дьяволом, бегающим галопом в своём сознании по пламенным языкам, стремясь уничтожить всё на своём пути. Туда, где ещё осмеливались не тушить огня. Всё нуждалось в умерщвлении и получало это во взгляде моих глаз. Постепенно. Одни лишь глаза я не могла покорить, уничтожить, пересмотреть. Илья был не простым противником. Внимательно изучая каждую мою гримасу и взвешивая слова на крошечных весах его субъективных ценностей, я не осмеливалась нападать. Идти напролом тоже не вышло - нельзя было сделать и решающего выдоха перед началом боя, ведь и этот выдох не остался бы без внимания всевидящего ока. И атаки тонули в первых же мгновениях столкновения, глаза охотно желали составлять компанию тараканам в глубинных щелях, моя промежность выделяла постыдную от примеси поражения мутную жидкость.

Первая. Ничего такого. Глупые злорадные фразы выскользнувшие сквозь мои стиснутые зубы. Тебе не кажется, что это так. Я вылавливаю мгновенья, когда могу смотреть на тебя, вижу в профиль. Иногда ловишь ты; пересечение наших взглядов. Всё это не может быть. Кто-то говорит о нашей группе в соц.сети. «Я не могу. У меня нет интернета... До какого? До восьмого.» - я отвечала, ты со всей тщательностью впился в частоты моего голоса. Мы дошли до метро вместе с остальными. Чувствовала себя лишней — свободной, шагая до гумовской остановки. Мои ноги слегка увязли тогда, влага чуть увлажнила пальцы в носках.

омут. н. начало. 5

Духота моего тела в оболочке. Жаркие дни начала сентября. Я хочу ходить в укороченных кашемировых свитерах и твидовых брюках, походить на битника, что и делаю. На улице солнце испепеляет воздух, доводит до тридцати градусов.

Нервозно опухла, чрезмерно ем, не думаю. Сижу на кухне. Клацаю кнопки вдоль тачпада. Ждать пока установят интернет ещё несколько дней. Все эти дни пройдут по закономерному сценарию прокрастинации, апатии, просмотру пустых фильмов. Настолько пустых, что я добавляю этот аспект по инерции, ибо не помню ничего из того, что было после учёбы. Только чувство таяния мозга в отяжелевших от пищи внутренностях. Неудобство настолько велико, что ты не можешь думать о чем-то другом, кроме как о затруднении дыхания. Приём, который я инстинктивно стала познавать и внедрять в свою жизнь только с приходом первых университетских дней. Но мысли, которые я хотела подавить, ножом врезались в сознание, повисали ошмётками на вершинах сгруженной еды в моём желудке. Иногда они были детскими, наивными, иногда нигилистическими. Но мне было почти плевать. Я не хотела их. Растение-я хотело лишь дышать из последних сил, в изобилии удобрений в почве своего вазона. Это продолжалось два месяца. Среагировав на изменение среды, пересадку, таким образом, я даже в передвижениях источала данное состояние - не хотела выходить из комнаты, квартиры, оставалась дома в учебные дни, молила о возможности зарыться ещё глубже. Мои корни были оголены и хотели внутрь. Так я чувствовала себя. Пристыженная своей наготой, я тащилась на пары. Иногда.

В этот день нас собрали в зале. Писали тесты по английскому, чтобы определить наш уровень, зачислить в соответствующую группу. Сдавая, я знала точно, что мы подойдём к столу в один и тот же момент. Медлительная по натуре, я сдала одной из последних. Илья впервые обратил на меня прямой, ничем не прикрытый взгляд. Постояв мгновение, сверля взглядом, он прошёл мимо, ссутулился. При ходьбе на его фигуру всегда что-то наваливается. Смоляные брови густы, в глазах растворилась внушительная порция чёрного чая, русые волосы. В нашей местности не было людей подобных ему. Мне нравилось что-то животное во взгляде. Меня не покидало чувство, что я его видела где-то. Давно. Мне хотелось кричать об этом, но что я могла тогда?! Даже в тот момент, когда на меня находили моменты того, что он чувствует тоже самое и взгляд в мою сторону оправдан именно этим, я не могла поверить, винила себя в том, что чрезмерно себя утомляю мыслями в стенах университета, когда источник еды недоступен и наступают моменты свободы моего рационального и интуитивного огулом.

Я познакомилась с Н. Именно в этот день. До английского. Она храбро повела меня на нижний этаж, чтобы спросить у тех.персонала, где здесь уборная. Я же, все эти дни думала, что лучше умру, чем осмелюсь спросить. Сейчас я знаю, что её поступок исходил лишь из желания не допустить во мне и мысли о том, что она испытывает трусливые позывы соизмеримые с моими. Я не знала её, но лёгкий налёт предчувствия всё же был.

Далее нас ждал Александровский парк. Наш спор начался уже по дороге туда. Впервые услышав человека-оппозиционера, человек-растение рьяно отстаивал своё мнение. Мнение, взросшее на популизме, источаемого говорящим ящиком нашей провинциальной гостиной. С десять минут помолчав, обдумав деградацию каждой из сторон, бросив в сторону «Блять! Что за тупая пизда?!», мы начинали вновь. Так продолжалось в течение трёх часов. Выйдя оттуда непреклонными, каждая для себя решила, что более никогда не скажет ничего той, другой, кроме «привет/пока». Так началась самая большая дружба моей жизни. Будет оставаться таковой и далее.

омут. в квартире на корженевского. 4

маман оставила меня с осознанием факта о предстоящей месячной разлуке на руках подобно подброшенному ребёнку в семью бездетных. Месяц. Она никогда не оставляла меня одну более, чем на две недели. Да и этот срок без неё проходил в том же Минске, в той же квартире тринадцатого дома на Корженевского. Год был другой — лето две тысячи девятого. Я уезжала июньским утром на курсы в архитектурный колледж, была тряпкой, проезжала мимо Купаловского парка, не знала, что это Купаловский парк. Знала предчувствие. Оно тянуло меня вглубь, по едва видимой сквозь листву тропу, вынуждало клясться в том, что я всё равно вернусь, буду входить и выходить по этой тропе из парка, блуждать потайными руслами. Это чувство впитало все мои иллюзорные представления будущего. Все два года старшей школы Купаловский парк возникал из неоткуда. Изумрудная густая листва взывала ко мне с призывом - я подчинялась. Между мной и парком не было преграды недопонимания. Только тёплый ветер перед грозой бушевал в листве моей мечты о Минске.

Теперь две тысячи одиннадцатый. Я здесь. Купаловский парк в двухста метрах от Александровского сквера, исторического факультета. Я забуду о нём. Приду туда впервые только через три года. Буду пить, находить деньги, целовать впервые Илью не стесняясь прохожих, выбрасывать недопитую водку в кусты, воплями врезать в тишину стихи у подножья бронзового Янки Купалы в час ночи, обнимать его бронзовую штанину.

Началось.

Сказать, что я предчувствовала что-то нельзя. Было освобождение. Оковы распались на частицы. Но освобождение было таким, будто я заведомо стянула себя нитями вины за не хватившие восемь баллов. Я хотела забыть — выходило плохо. Родителей я ненавидела и, заведомо обдумав, была готова «уйти в разгул». Моё естество кричало, бурлило, выплёскивая вскипающие пузыри на поверхность. Жадно глотала бездонным ртом распростёртые дали возможностей. Так уживались во мне никчёмность и буйство жидовской крови, которое я зареклась лелеять, взращивать с этих пор до небывалых размеров.

Я сидела на кухне пятого этажа девятиэтажной брежневки в голубой пастели водоэмульсионной краски, укутавшей рассеянный свет от окна и треск беларускамоўнай радиостанции, старательно настроенной девяностолетней хозяйкой трехкомнатной квартиры.

Завтра всё начнётся. Постель поглотит меня сроком на восемь часов — я выскользну, войду в отверстия горчичной водолазки, буду винить в своём отвращении к себе жирный завтрак и постоянную ненависть, которую нельзя подавить.

Все же, ненависть — моя опора, которая наобум нашла саму себя в закромах моих дородных частиц-составляющих. Распыляя её на всё живое, я надеялась однажды задохнуться в её миазмах. Но миазмы были мнимы, и беспомощная, хрупкая я, скрывалась за обильными завтраками, подавлявшими остроту восприятия.

Так. 

Было.

Тридцать третья аудитория. Стены очерчены, разрезаны на две части, половая бежевая краска блестит, растушёвывает в воздухе пыль, потные тела, несвежее бельё, зловоние провинциальных духов. Должно быть, всё было так. Я помню лишь свой страх, доходящий до истерии. Если бы кто-нибудь подошёл ко мне в тот миг исподволь, то я заколыхалась бы в потоках нервного срыва. Никто не подошёл.

Первая парта была занята мной. Пришла одной из последних, не смела охватить взглядом людей, не смела вдыхать их брызжущий запах жизни. Звонок. Вводное слово женщины. Предмет — белорусский язык. Сзади звук. Отвечает на вопрос с последней парты, тянет меня к себе. Власть голоса, власть всезнания. За ним что-то кроется. Хочу смотреть в него. Голос. Надрыв и чёткость языка. Он уже где-то был. Испокон веков. Во мне. В моих фантазиях о Человеке. Утончённый слог скользит по аудитории, вдоль окрашенных стен не соприкасаясь — повсюду, пытаясь не подавить. Молчание в ответ. Все на придыхании слушают. Я знаю. Утраченный язык истока. Ни с кем более я не смогу связывать его. Порывом, от чрезмерной дерзости, которую мимоходом вымолвил Голос, я осмеливаюсь оглянуться назад — что-то терракотовое со слипшейся тёмно-русой чёлкой на лбу вперивает в меня взгляд. Я боюсь судить о нём, хоть ранее не была слаба в суждениях о других на скорую руку. Он будто бы проявляет интерес. Холодный. Такой, что хочется никогда более не смотреть или трясти за плечи до первых признаков потепления. Обычно мне всё равно, но здесь было предчувствие, заговор. И этот заговор был нашим.

Меня спросили тогда, что я буду делать после, когда кончу университет – Лежать на диване, - я отвечала, перечеркнув тем самым долгоиграющие планы, пышущие снобизмом, моих однокурсников. Последние оглушили меня смехом. Не издевательским, но тем одобрительным, в котором произрастает: «Почему я сам не выдумал что-то подобное?!» Никто не понял мою серьёзность и сумрачность фразы, брошенной наугад, но со всей наивностью моей нонконформистской натуры.

Голос думает обо мне в ту минуту. Ибо я так хочу. Хочет и он. Думает: «Это уже что-то». Ответ был ориентирован на терракотовый голос вдали. Голос, пропитанный чем-то дородным. Мне хотелось поглотить его. Мерно, неспешно, мыслями. Но мое тело дрожало, а взгляд носителя этого голоса с каждым днём становился всё более вездесущим, смотрящим в меня. Не успев дойти до истфака, он брал меня в свою власть. Иногда успевала дойти до двери - тогда ещё хуже. Духота витражей, затемнение и взгляд на входе, предполагаемый голос в недрах оболочки тела усиливали головокружение до нестерпимости. Я руководствовалась немым поощрением предполагаемо верных действий. Верных, по мнению Голоса.

В первый же день нам сказали о необходимости подготовки к Анусино. Там, в лесу, по всем правилам усугубления торжественной инициации, должны были выступать группы первокурсников. Каждая со своим представлением, идеей. Наша группа. Номер один.

В коридоре истака третьего этажа кто-то сказал, что напишет сценарий. Попробует. Смешение голосов делали меня рассеянной, усиливали желание не вникать в суть сказанного, что с легкостью удавалось. Удавалось не различить тот самый голос. Поняла я лишь то, что нам нужно встречаться, репетировать. Странно, но я не испытывала отвращения к этому, каковое могла ожидать от себя самой. Наоборот - сельская школа, где я училась последний год, уничтожила то негативное, что обычно связывают с коллективной работой. К тому же, хотелось скорее шагнуть, перейти стадию знакомства, когда неловко даже дышать тем воздухом, что дышит собеседник, находясь с тобой в одной комнате. Даже это, самое естественное, ты не можешь делать в полной уверенности, непринуждённо, поэтому, то исподволь глубоко вдыхаешь, то учащаешь вздохи, пытаясь что-то сказать, на полпути преградив себе выход открывая немой рот, ненавидя себя. Ещё я знала, что можно пить. Много пить и курить. Пока хватит денег. Я хотела этого. Разрядить, не сковывать себя, окружающих, чужим присутствием/моим присутствием.

Я не помню, что было после в тот день. Помню лишь то, что я делала день ото дня в течение почти всей осени — шла в магазин, покупала глазированные сырки, печенье, газировку. Я не могла ничего иного, не позволял стыд. Дискомфорт и страх не позволял мне стоять возле кассы, по уши при этом не краснея. Казалось, что все знали. Знали что? Об этом я боялась признаться даже самой себе. Должно быть, я хотела ещё пуще углубиться в осознание своего тотального унижения. Всё глубже и глубже. Казалось, этому не будет конца. И я стояла, трясясь от страха. Голос внутри (не терракотовый, другой) неустанно пел дифирамбы мне-ничтожеству. Скоро он устанет. Скоро я устану краснеть, обоснуюсь. Буду смотреть на полки магазинов три часа не спуская глаз с одного места, равнодушно ухмыляться в лицо покупателям, ложа в набитую тележку большую пачку презервативов. Пока же, близился новый день.

омут. штиль. 3

Ступаю на Красноармейскую из сотого. Неловко и хочется молить о прощении и умерщвлении каждую плитку под ногами. Отвратительно то, что я с матерью (пресмыкающийся сосунок; без мамаши не может самостоятельно добраться до университета в первый день своей студенческой жизни), то, что я не набрала восьми баллов, чтобы переступить барьер бюджетной формы обучения. Вместо подготовки к тестированию зачитывалась Артюром Рембо и смотрела по четыре-пять бергмановских фильмов в день, мастурбировала, предвкушая рассвет, вглядывалась в окно после, перед тем как отправится в школу, слизью оставляя следы за собой, пробовала курить дорогие сигареты и пить дешёвое вино. Теперь мне оставалось одно — имитировать заносчивость, — я знала это — быть циничной, - я это умела — когда в действительности ты лишь слиток отвратительного гноя, который, подобно употреблённой жевательной резинке, завёрнутой в клочок бумаги, крикливо выпячивает при сдавливании наружу свое белое тело. Я знаю каково это. Да. Знаю и то, что эта моя беспомощность в те дни была фатальной настолько, что оставалось лишь молчать, дабы не сойти с ума от бесполезных и тупиковых воплей отчаяния.

Моя внешность проста: стрижка новой женщины времен «золотых двадцатых», окрашенные в чёрный русые волосы, запечённый пурпур помады, белёсая серость радужки глаз, прямой нос с горбинкой в тайнике складок лишнего веса, иссиня-белая кожа. Одежда сдавливает тело, булочки, образовавшиеся в дельте между рукой и грудью, ещё более усугубляют напряжение в резинках блузки, высокая талия серых твидовых брюк грозит высвободить заклёпки, издает хруст вспоротой ткани.

Минуя Дом офицеров (в омуте о нем говорилось «Рейхстаг») головокружением проносится: «знак» - навстречу идёт моя провинциальная влюблённость шестилетней давности. Он очень доступно, без всяких прелюдий и надежд, послал меня, когда мне было одиннадцать лет. Этим всё закончилось.

Вспоминая тот день сейчас, я с такой же уверенностью произношу мыслями: «знак».

Сердце подпрыгнув вздрагивает, бросается вниз наутёк, делает частые наклоны на месте, отбиваясь ударами по оболочкам внутренностей.

Навязчивая идея о том, что каждый прохожий знает о моей никчёмности только усиливается в помещениях истфака, двадцати людей, которые по очерёдности, в течении пяти лет, будут кутаться в английскую трёхметровую нефритовую черноту моего шарфа с наступлением осенних зим, впитавшихся в университетские стены.

Какой-то человек после минутной заминки на вопрос о желании быть старостой трусливо встаёт и говорит: «Ну, я могу». В дебрях невысказанного, я нарекаю его «Отсосник». Оглушить бы меня в тот момент Знанием Пяти Лет, посмотреть бы... Что это оказалось правдой, например. 

Стадо нашей группы сгоняют у расписания. Различаю темноволосую девушку, которую за август месяц сумела вычислить среди будущих студентов. Она до сих пор не знает об этом моем природном любопытстве, которое заставляет из года в год делать что-то подобное, спустя мириады млечных путей, поблёскивающих свечением горючего спирта она все еще не знает об этом. Через несколько месяцев Наташа станет моей подругой, будет безоговорочно следовать моим призывам, учиться пить и вбегать в последние трамваи налету, невзирая на несмываемую грязь и бездарность моей натуры. Пока это просто прихрамывающая девушка в чёрном платье, прикрывающим дефект ее ног, со схожей на мою стрижкой и профилем украинки. Помню, что тогда, увидев, позавидовала той толике чуть большей, чем у меня, уверенности, которую обнаружила в ней.

Беспорядочной колонной мы отправились в Александровский сквер, становились в круг для пытки-знакомства. Мне досталась в пару заскорузлая деревенщина с наивными глазами, источавшими свет. Через год станет катализатором моей глубокой депрессии. Она наивно улыбается не замечая нелепости деревенского платья и туфлей. От этой улыбки всю меня окутывает стыд. Нелепая улыбка будет служить каждому обездоленному, терпящему крушение меж её ног, как знак клейма «Лёгкая Добыча». Она будет провокатором и смутьяном, курить днями и ночами в нашей квартире, пить стаканами водку; закуска — глубокий вдох до поглощения — О., которую не узнает ни один среди рассеянных обездоленных по побережью её ног.

Я отвечаю что-то. Слова вязнут в липкой поверхности воздуха и моей беспомощности. Кто-то из пятен безликих пар, вырезая звуки, закуривая сигарету, произносит: «мы з ліцэя». Впервые я увидела своего одногодку, уверенно и постановочно одновременно, прикуривающего сигареты не скрываясь под покровом. Возраст, обесчестивший себя свободой, вмиг овладевает мной.

Это был вызов. Все это понимали (синдром боязни делать выводы); не могли озвучить — пауза тонула в кронах деревьев, мальчик играющий с лебедем восторженно сдерживали её в буффонаде своих застывших поз.

Фигуры удаляются от фонтана, бредут в сторону перехода метро. Позор дня плещет из всех зеркальных отголосков города, потоки нечистот перекрывают дыхание, напоминают о неловкости одежд, одиночестве вечера без матери.

омут. предисловие из тины. 2

Повествование, которое здесь изложено, ни что иное, как собственноручное осуществление кровопускания для "оздоровительных целей". Конечно, никто уж не оспаривает тот факт, что кровопускание не приводит к положительному результату, поэтому рассматривайте также дальнейший текст и как самобичевание.

Вся моя жизнь теперь связывает свои истоки с началом данной истории. И это не значит, что так было с первых расплывчатых отзвуков из глубинных уст некоего дородного начала, которым я, вынуждаемая волей случая или естественного инстинкта, должна была уступить. Нет. Всё время, с самых девственных мгновений своего существования, было предчувствие, но не знание.

Предчувствие первых расплывчатых отзвуков из уст некоего дородного начала пять лет назад.

Я всегда чего-то ждала. Конца той бутафории, которая предшествовала жизни. Я неумолимо и бесповоротно ощутила его дуновение в этот момент. Последний шаг к таинственной долине безумия.

Я не боялась ошибиться в данном предчувствии, т.к. оно грузно навалилось на меня в те секунды, стиснув в вакууме каждую частицу моего ничтожного тела и сознания. Да, ничтожного, потому как я попеременно то брела, то плыла в грунтовых водах своего саморазвития. Но омут нашёл меня. Был бесхитростен, когда принялся за уничтожение предтечи-бутафории.

Итак, мне стоит меньше углубляться, меньше вчитываться. Я — лишь нечто механическое, результат действия неконтролируемых обстоятельств. Мне нужно скорее, но со всей педантичностью изложить всю суть, ибо я нуждаюсь в этом все последние годы. Мне двадцать два, но значит ли это, что всё терпимо? Всё в точности, да наоборот. Хрупкость личности ещё не успела закостенеть под тяжестью автоматических операций. Таковой была я. Пять лет назад.

омут. мнимое предисловие. 1

«Когда-нибудь я поглощу тебя полностью,» - говорила я, вбирала отдельные части его тела.. Мой рот не подчиняется знанию заведомого промаха и, день за днём, я пытаюсь вновь и вновь. Ты, в свою очередь, также тщетно желаешь всосать в тисок своего рта мою грудь — ничего не выходит.

Но что-то держит нас все эти годы. Называя это словом «любовь» мы избавляемся от насилия именовать данность в соответствии с реальными чувствами, в которых не учат путям приобретения ясности. Лишь что-то аморфное, что не объяснить. Никто не знает, какая она - наша любовь или чья-то другая.

Начало: мы два идиота, которые, проваливаясь в сладостную инеющую дремоту ночи, с сомкнутыми глазами-булочками заглатывают выпорхнувшие слова, произносят: «мили-мили» - кто-то из нас отвечает: «тити-кали». Далее оба тела впадают в омут сна.

Да, омут. Так мы два года назад стали называть свою любовь. Наш субъективный, а не объективный тряпичный случай любви. Хочу, чтобы впредь никто не называл её иначе.

Vajiko Chachkhiani / Georgian Pavilion, Venice Art Biennale 2017

иса.

бросаю чайный пакетик 

в чашку с кипятком, 

и стараюсь не смотреть в ту сторону, 

где они теперь находятся. 

затем - 

перевоплощение. 

иллюзия волшебства.

вода превратилась в чай. 

зеркало.

лучше всего подходить в час слез к зеркалу и фальшиво-искренне улыбаться. это высшее откровение, ритуал. годами я практиковалась в этом. ненавидя себя, меня тянуло к зеркалу, едва слезы переполняли уровень ложбин. иногда, я успевала приходить заранее и лицезреть расплывающуюся гримасу с перевернутой улыбкой, когда  уголки губ тянуться неимоверной силой к граням подбородка.

зрелище уродливо. именно тогда наступал момент, когда хочется прыснуть со смеху, инициируя сражение с собственным телом, сжатыми мышцами лица, расшатанных нервов.

в детстве зеркальное отражение захватывало меня настолько, что я проводила многие дни, наблюдая его таинство. преломление, бесконечное дублирование фигур, меня выглядели неестественно. спонтанное создание неодушевленных копий крупицами стекла, которым на самом деле не было до этого никакого дела. оно вмещало все и было равнодушно. я подносила различные предметы к его телу, пыталась заинтересовать. делала это лишь для того, чтобы в очередной раз приводить механизм в действие, сливаться самой в техническом проекции равнодушия. бывали дни, когда я ограничивалась лишь своим лицом. оно менялось со временем, распадалось в каждом мгновении. я не могла понять, как люди отождествляют меня с фиксированной маской, узнают на улицах, когда она так непринужденна и воздушна, неумолимо расщепляется и собирается вновь в совершенно параллельных чертах. это продолжалось до тех пор, пока я не погружалась в медитативное состояние. смотря в глаза самой себе, я убеждалась в красоте уродства, достигала дзена. это было дико, приходилось скрывать. моя бабушка занавешивала зеркала, предрекая, что так можно сойти с ума. возможно.

возможно.

вдохи.

я всё чаще ловлю себя, перебегающую на другую сторону шоссе или дороги. ловлю мысли о неминуемой смерти. всякий раз я слышу звуки удара тела о бампер, последний всхлип и кости, расходящиеся под подошвами машин, выныривающие из тканей. каждая попытка сулит ожидание, образ. мне нравится это "ничего" на параллельной стороне дороге, нравится возможность не дойти, остаться навсегда впечатанными сгустками крови на асфальте. поэтому, переход сулит глубокий вдох. последний вдох. возможно. 

такие  безнадёжные люди как я, и смолы сигарет вдыхают подобным образом - будто бы в последний раз набирают воздух в лёгкие. мне же удаётся выдыхать с тем же усердием, с вырезом рта, симулирующим полуприкрытый, но, всё же, оргазм. умереть на выдохе. вот уж чего стоит бояться. нелепая поза и обрюзглый рот, чересчур расслабленный, чтобы принять удар, остаться значимым.

Another Earth Handsaw Scene

гимны к ночи, новалис

Росою бы мне выпасть, чтобы пепел впитал меня.

Разве не все, что нас восхищает, окрашено цветом Ночи?

фрагменты, новалис.

Только несовершенством наших органов и недостатком нашей способности ощущать себя объясняется то, что мы не видим себя в сказочном мире. Все сказки являются только снами о том родном мире, который находится и везде нигде.

Thoreauvian simple living: unelectrified, timeless tiny home

ЁБТВОЮМАТЬ

/ангелина читает манхву/
а: Ааа...
а: обожаю когда мужики плачут.  
а: ... мили-мили. 

читаю вместо слова "масштабировать" - "мастурбировать". что дальше?

сегодня ехала домой с учителями-пенсионерами с земфирой на полную мощность. грёбаная деревенька. школа, где все учителя пенсионеры. они подвозят меня до бешек, т.к.  едут к внукам и им по пути. и земфира. я обожаю стариков и их машины. и их музыку. спонтанность, на которую они способны. их желание связывать в фразы слова: "господи, вот кретины." и вечернюю весну.

всё же я боюсь, что просто компенсирую их компанией недостаточное общение со своими родителями в детстве.  

/ангелина делает презентацию по истории беларуси и разговаривает вслух/

а: ...вот шлюшка...

а: ...кстати, надо будет посмотреть, кто она по гороскопу...

а: ...грязная шлюшка...
а: ...ну, по крайней мере, всё не так уж запущено. она ведь могла оказаться атрофированным скорпионом. 
а: ...откуда я заранее знала, что она показушный рак? 

typical taurus

Matt Elliott - Drinking Songs

шаг первый и второй.

шаг первый. надо бы третий  вопрос в билетах по экзамену для одиннадцатиклашек отредактировать.

шаг второй. ну нафиг. у меня ведь есть киберпанковский японский мультик 95 года. как я могла посметь даже думать о каких-то там вопросах?!

орехи в шоколаде.

я воистину была гурманом школьных цветов в горшках на подоконнике. зачем нужна столовая, если там нет ничего кислого, а источник жизненной энергии находится в непосредственно доступности - классе? не нужно никуда идти. и когда под конвоем, после второго урока, нас вели по тёмным зимним коридорам в парную из чая с лимоном в гранёных стаканах, то хотелось убежать оттуда ещё больше, чем во время уроков. более всего меня беспокоили мутные ободки стаканов - жирные следы губ моих предшественников. я стеснялась этой грязи на стеклянных ободках. будто бы сотни глаз впиваются, наслаждаясь моим замешательством, радуясь тем, что сыграли со мной такую шутку. другой объект моего смущения - огромные советские ложки. мне казалось, что их размер - это часть общей программы по падению моего достоинства на самое дно. редкими, но всё же кошмарными, были для меня те дни, когда на  завтрак  нам давали йогурты. естественно, что чайной ложки к этому не прилагалась,  поэтому скотство доходило до своего рубежа - одногодки мастерили из фольги подобие палочки и с их помощью жадно поглощали содержимое. 

но я не была наивна, податлива и ждала, когда первые тени станут убывать и можно будет уличить момент, сбежать. минут десять мне приходилось сидеть и смотреть на жующих одноклассников, жирный стакан и ложки. я старалась не замечать, смотреть в одну точку, выбранный объект, который не возмущал глаз. захватив булочку /обманный манёвр, чтобы меня не приметили ещё до того, как я успею пуститься наутёк/, я шла в обход, дабы не попадаться на глаза учителям. самым выгодным для меня было положение дел, когда возле мусорки на выходе из столовой не толпились бормочущие преподаватели. в таком случае быстрым броском можно было избавиться от своей ноши и убежать незамеченной. но такое стечение обстоятельств было редкостью, поэтому я стремглав неслась в класс, чтобы, обмотав бумагой булочку /уже подкованная своим собственным опытом. если её не обкрутить, то она оставалась у всех на виду/, выкинуть её в мусорку. но злосчастные одноклассники пробирались в класс раньше меня и оставалось лишь положить сырок или булочку в бездонный портфель. потом я подходила к цветочным горшкам, срывала кислые листья. иногда растительность значительно редела и приходилось воздерживаться, ждать, когда вырастут новые побеги.

а булочки и сырки в то время плесневели в моей сумке, разводили сырость, которая рада была перебрасываться на мои учебники, приставала мучными крошками к папке для тетрадей. 

было ещё одно, что приводило меня в восторг. величайшее заблуждение, которое я не желала рассеивать - орешки в шоколаде в огромных напольных цветочных горшках, где росли, в большинстве своём, китайские розы. орешки в шоколаде - всего лишь одна из теорий. было предположение также, что это шоколадные кукурузные палочки или просто анонимные лакомства. в любом случае, это мероприятие казалось сплошным абсурдом - насыпать целые вазоны объёмом с пятнадцати литровое ведро до краёв орехами в шоколаде. но я не желала расшифровывать послание. лишь только верить, что это они. нравилось на них смотреть и воображать, что это потенциальная еда. даже внутренности цвета и структуры угля не могли обуздать мою веру. всегда, когда я их видела, начиналось лёгкое головокружение от острого желания взять несколько и надкусывать, забившись в угол,  так, чтобы хруст был оглушителен для моих перепонок. но я не могла решиться на это - протянуть руку и убежать с несколькими, неимоверно лёгкими, коричневыми камушками в кулаке. 

теперь я знаю, что это кусочки керамзита. странно, что я осознала это сама по себе, без посторонней помощи. "это не может быть чем-то, кроме дренажа, который помещается в горшок" - думала я, разрушая тем самым желанный миф.

моя эпопея снов о дорогах вновь повторяется. сегодня снилось, что еду в двухслойном автобусе и забываю, уже выйдя оттуда, свою огромную доску /я не знаю, что это за доска. вроде как она предназначена для какого-то несуществующего вида спорта/ и телефон. после нескольких звонков водителю, я обнаруживаю, что и доску и телефон я забрала и все здесь, в комнате. у меня просто маниакальная боязнь потерять что-либо, так что я наобум стала думать, что я потеряла те вещи, которые не видела в поле зрения. 

мой уровень недоверия людям близится к абсолюту. так легче. ты в любом случае запрограммирован на то, что тебя бросят в самый неудачный момент, так что ничуть уже этому не удивляешься, но лишь действуешь так, как задумал, когда понял, что потеря неизбежна.

свобода.
неужели?

бессмертие, милан кундера.

«— Аньес, — сказал Поль, и его голос стал вдруг серьезным. — Твое лицо не похоже ни на какое другое.

Аньес не уловила перемены в тоне Поля и улыбнулась.

Поль сказал:

— Не улыбайся. Это я серьезно. Когда любишь кого-то, любишь его лицо, и оно, таким образом, становится не похожим на другие»

«Вероломство ненависти в том-то и состоит, что она связывает нас с противником в тугом объятии. В этом вся непристойность войны: интимность взаимно перемешанной крови, неприличная близость двух солдат, которые, встретившись взглядами, протыкают друг друга штыками.»

«Аньес вспомнила, как еще в детстве ее поразила мысль, что Бог видит ее, и видит непрестанно. Тогда, пожалуй, она впервые испытала то наслаждение, ту несказанную сладость, которую человек ощущает, когда он виден, виден вопреки своему желанию, виден в минуты интимности, когда он изнасилован взглядом. Мать, будучи верующей, говорила ей: «Бог видит тебя», стремясь таким образом отучить ее врать, грызть ногти и ковырять в носу; но случилось нечто иное: именно предаваясь своим дурным привычкам или в интимные, стыдные минуты Аньес представляла Бога и демонстрировала ему то, что делает.»

«У знаменитого художника Сальвадора Дали и у его жены Гала на старости лет был ручной кролик; он жил с ними, ни на шаг не отходил от них, и они очень его любили. Однажды им предстояла дальняя поездка, и они до поздней ночи толковали о том, что делать с кроликом. Брать его с собой было затруднительно, но невозможно было и оставить его: другим людям он не доверял. На следующий день Гала приготовила обед, и Дали наслаждался превосходной едой, правда, до той минуты, пока не догадался, что это кроличье мясо. Он вскочил из-за стола и, бросившись в уборную, изверг в унитаз любимого зверька, верного друга своих поздних дней. Зато Гала была счастлива: тот, кого она любила, вошел в ее нутро, обласкал его и претворился в тело своей хозяйки. Не было для нее более совершенного наполнения любви, чем вобрать в себя любимого. По сравнению с этим единением тел сексуальный акт представлялся ей забавной щекоткой.»

«Существуют два метода культивирования исключительности «я»: метод сложения и метод вычитания. Аньес вычитает из своего «я» все внешнее, наносное, дабы таким путем дойти до самой своей сути (не без риска того, что в результате подобного вычитания окажется на полном нуле). Метод Лоры прямо противоположен: чтобы ее «я» стало более зримым, более ощутимым, уловимым, более объемным, она без конца прибавляет к нему все новые и новые атрибуты, стремясь отождествиться с ними (не без риска того, что под грузом прибавляемых атрибутов исчезнет сущность самого «я»).»

«Внекоитальная любовь: котелок на огне, прикрытый крышкой, под которой чувство, доведенное до кипения, превращается в страсть, так что крышка подпрыгивает и как безумная пляшет на нем.»

«Кстати, о чем ты сейчас пишешь?

— Этого не расскажешь.

— Жаль.

— Совсем не жаль. Это преимущество. Новое время набрасывается на все, что когда-либо было написано, чтобы превратить это в фильмы, телевизионные передачи или мультики. Поэтому самое существенное в романе как раз то, чего нельзя сказать иначе чем романом, в любой адаптации остается лишь несущественное. Если сумасшедший, который еще пишет сегодня, хочет уберечь свои романы, он должен писать их так, чтобы их нельзя было адаптировать, иными словами, чтобы их нельзя было пересказать.»

«к сожалению, почти все романы, когда-либо написанные, слишком подчинены правилам единства действия. Тем самым я хочу сказать, что их основа — единая цепь поступков и событий, причинно связанных. Эти романы подобны узкой улочке, по которой кнутом прогоняют персонажей. Драматическое напряжение — истинное проклятие романа, поскольку оно превращает все, даже самые прекрасные страницы, даже самые неожиданные сцены и наблюдения в простой этап на пути к заключительной развязке, в которой сосредоточен смысл всего предыдущего. Роман сгорает в огне собственного напряжения, как пучок соломы.»

«Когда человек впервые постигает свое телесное «я», первичное и главное, что он испытывает, — не равнодушие и не гнев, а стыд: элементарный стыд, который будет сопровождать его всю жизнь, пусть более сильный или более легкий, притупленный временем.»

«Когда впоследствии Рубенс, занимаясь любовью с этой матерью, отстаивавшей право своего недоросля сосать палец, положил ей собственный палец на губы, она, слегка поводя головой, начала лизать его. Закрыв глаза, она воображала себе, что ее любят двое мужчин.

Этот маленький эпизод стал для Рубенса значительной вехой, ибо он открыл способ тестирования женщин: положив им на губы палец, наблюдал, как они реагируют на это. Те, что лизали палец, были, вне всякого сомнения, склонны к коллективной любви. Те, что оставались к пальцу безразличны, были безнадежно глухи к порочным соблазнам.»

«В то время он встречался с девушкой В. После обычной словесной прелюдии (насыщенной метафорами) они предавались любви. Однажды, когда ее наслаждение достигло предела, она сказала фразу, в которой назвала свой самый сокровенный орган однозначным и неметафорическим выражением. Впервые он услыхал это слово из женских уст (кстати, это также одна из существенных вех на циферблате). Изумленный, ослепленный, он понял, что в этом брутальном термине больше пленительности и взрывной силы, нежели во всех метафорах, что были когда-либо вымышлены.

Некоторое время спустя его пригласила к себе некая С, что была лет на пятнадцать старше его. Прежде чем прийти к ней, он вслух зачитал своему приятелю роскошные непристойности (отнюдь уже не метафоры!), которые намеревался сказать этой даме при соитии. Он потерпел крах весьма своеобразным образом: прежде чем он решился их произнести, произнесла их она. И он вновь был ошеломлен. Не только тем, что она опередила его в своей эротической смелости, но чем-то более странным: она слово в слово употребила все те выражения, которые вот уже несколько дней он заготавливал. Он был покорен этим совпадением. Он отнес его за счет некоей эротической телепатии или таинственного родства душ. Так он постепенно вступал в третий период: период непристойной правды.»

«В этой связи он вспомнил девушку В, которая в конце периода метафор неожиданно сказала ему непристойное слово. Только сейчас, спустя время, он задал себе вопрос: в первый ли раз она произнесла это слово? Тогда он в этом нимало не сомневался. Он думал, что она влюблена в него, подозревал, что она не прочь выйти за него замуж, и был уверен, что он у нее единственный. Только теперь он понял, что кто-то другой должен был ее научить (я бы сказал, натренировать) вслух выговаривать это слово еще раньше, чем она решилась сказать его Рубенсу. Да, только спустя годы, благодаря опыту испорченного телефона, он осознал, что в то время, когда В клялась ему в своей верности, у нее наверняка был другой любовник.»

«Однажды он посетил в Нью-Йорке Музей современного искусства. На втором этаже были Матисс, Брак, Пикассо, Миро, Дали, Эрнст; Рубенс был в восторге: мазки кистью по холсту выражали исступленное наслаждение. Порой реальность была превосходно изнасилована, как женщина фавном, порой она противоборствовала живописцу, как бык тореадору. Но, поднявшись на верхний этаж, где были выставлены картины новейшего времени, он оказался в пустыне; ни на одном холсте он не увидел и следа веселого мазка кисти; нигде ни следа наслаждения; исчезли бык и тореадор; картины изгнали из себя реальность или копировали ее с циничной и бездуховной достоверностью. Между двумя этажами текла река Лета, река смерти и забвения.»

«Сидя в летнем кафе Виллы Боргезе напротив той, кого он называл лютнисткой, он сразу же понял, что это будет «любимая женщина за пределами любви». Он знал, что его не будут занимать ее жизнь, ее брак, ее семья, ее заботы, он знал, что встречаться они будут очень редко, но знал и то, что к ней он будет испытывать невыразимую нежность.»

израильское лавандовае масло для тела пахнет прокуренными кончиками пальцев после дождя. три года я кайфую, а оно все не заканчивается. 

лол. я реально тварь.

Dead Can Dance - Song of the Stars (Pina version)

сегодня всю ночь мне снился голос в глубине, который неустанно повторял: "ты дрожишь, ангелина"

как же кайфово РАБОТАТЬ. ещё б покурить дали и нормального кофе. хотя нет, не давайте. не давайте. не давайте ничего.