Он просил разрешения прийти и казалось, что я на расстоянии улавливаю запах алкоголя, ставил перед фактом, что придет вместе с Кимбором через полчаса, игнорируя мои многочисленные «нет». Несмотря на обещание, оставалась толика надежды, что он не придет, оставит меня в покое, уснет где-нибудь на обочине в обнимку со своим другом – венец всех моих желаний в ту ночь. Но через двадцать минут раздался звонок в дверь и кто-то пытался что-то сказать, несмотря на преграду перед ним. Настасья недоумевала, уговаривала меня впустить тех, кто стоит по ту сторону двери. «Я выйду» - ныряла в замшевые итальянские туфли, рыжую кожаную куртку, которая уже успела себя запятнать тем, что была случайной свидетельницей всех наших приватных бесед с Ильей. Они сидели во дворе на бетонной лестнице, которая спускалась к лавочке у моего дома. Последняя была расположена таким образом, что перед идущим по ней всегда представала дилемма – идти прямо или же зарыться в кусты сирени, но все же неукоснительно к фонарю, свисающему на проезжую часть, которая является Рубиконом перед Антоновским парком, или же свернуть влево, к лавочке у дома, обогнуть фонарь рядом, который своим светом выгодно притупляет наличие места для уединения за ним, где кусты и деревья распластались в единогласном позыве разврата. Они сидели на ступеньках лестницы, оборудовав шутовской кабинет. На верхних ступеньках они инсценировали стол, где стояла бутылка виски, два бокала и «бела-чырвона-белы сцяг». Я смеялась - он пытался что-то сказать, объяснить, обнять, полностью соприкоснуться своим телом с моим. Мы говорили о чем-то неразборчиво, но много. Вечные слова любви у мусорных баков и возле пустых вазонов со сталинской лепниной. «Мы никогда не говорили с тобой так много за все то время вместе взятое, что мы знакомы как теперь, за эту ночь». Я пыталась уйти пять часов кряду, вырваться из его рук. «Ты с другой. Она красивая, не такая уродина как я. Что еще тебе нужно? Она идеальная – тупая как пробка настолько, что годится лишь для деторождения – в общем, то, что тебе нужно: поклонение, продолжение рода и чувство, что ты в бесконечное количество раз умнее человека, с которым связал свою судьбу. В моем случае все будет наоборот и не может быть иначе. В конце концов, ты меня возненавидишь от того, что одно лишь обожествление меня станет тебе невыносимо». И так далее, тому подобное. Он все принимал, хотел воплотить в реальность последний из сценариев, совершенно не осознавая возможность как таковую, овеществление того, что мы будем вместе, что я что-то чувствую. Это его спасало.
Я ушла в пять часов, просыпаясь на рассвете от того что на границе сна слышала смеющегося Кимбора, пробегающего у окон моей комнаты.
Ровно в девять я вернулась с занятий и под раскаты разговора с Настасьей заметила ей, что положила оброненный ею лист с упражнениями по английскому на ее полку. Она ответила, что это не ее лист, но она нашла его под дверью, когда выходила утром из дома, и положила его мне на плед, предполагая, что это предназначено мне. На обратной стороне листа было написано таким образом, будто бы неземное существо делало это без должной практики левой ногой и только «я тебя люблю» просматривалось более или менее отчетливо, остальная информация исчезала в немыслимых наклонах строк, практически исчезая в конце штрихи символов становились полузавершенными. Я смеялась с Настасьей до боли в животе и скулах, комкая при этом лист бумаги и выкидывая его в пустую мусорную корзину.
С тех пор я практически не притрагивалась к пище. Через пару дней мне приснится, что Илья перерезал шпингалет входной двери, проник в мою квартиру на рассвете. Я не спала, лишь притворялась спящей, когда он со сбившимся, но подавляемым дыханием, смотрел на меня не отрываясь.
Тогда же я нашла свою судьбу, которая не была одной лишь Квартирой. Скорее, моя свобода, а точнее ее великолепие, пронизывающее меня, благополучно переплелось с нею. Правильно ли будет сказать, что я сношалась с пространством в ней? Наверное, так лучше всего. Будто бы я была создана для нее, она – для меня. Все пространство, все улицы, парки, которые ведут к ней – также. Даже простое подобие районов уже само по себе символизировало принадлежность к таинству – к таинству отдачи мне, воссоединения со мной. Я отыскала бородинский хлеб - тот, что, в сине-красной обертке и неимоверным количеством кориандра сверху. Он, Квартира, оливковое масло, маслины, дорблю, горгонзола, рокфор, говяжья ветчина, кофе и архитектура веймарской республики – в этом вся суть. Еще – запах розмарина на подоконнике в пять утра, распространяющийся по всей комнате. Я сидела, борясь с желанием заварить десятую турку кофе, борясь со скулами, которые норовили управлять моими челюстями, доводя меня тем самым до состояния возвышенного опьянения одиночеством и началом дня, который принадлежал лишь мне одной. Ничего и никого рядом - только я и пространство.
Схожее чувство я испытывала лишь однажды, когда ощутила на одно мгновение всю красоту марокканского пояса, который я носила в начальной школе. Он представлял собой черную полосу плотной черной ткани с хаотичными линиями цвета фуксии и малахита, а также с пластинами золотых нитей и атласными кистями на концах. Я носила его уже пару лет, спускалась на второй этаж школы, когда кисти болтавшиеся у колен привлекли мое внимание. Кажется, в тот момент я по-настоящему проникла в красоту пояса. Она делала меня, его носителя, совершенно ирреальным субъектом, который не может и не хочет снизойти до контактирования с одушевленными предметами. Я зашла в уборную с этим чувством. Табачный дым, который заботливо покидали за собой старшеклассницы, не давал что-либо рассмотреть в нем и оставалось только это начинающее увядать чувство, которое не могло сосуществовать с пошлым и осязаемым дымом от дешевых сигарет.
Если бы не это воспоминание про мой марокканский пояс – стала бы я вновь возвращаться к написанию омута после затишья длиною в четыре месяца? Я все ходила, избавлялась от забот, что-то спрашивала и отвечала, а надо мной всегда висело это глобальное «если ничего не писать и дальше, то все эти суки будут думать, что я проиграла, то все эти суки будут спрашивать, где следующая часть». Но я всегда не пишу не потому что у меня слишком много забот, хотя последняя отговорка всегда фигурирует как оправдание в моих речах. Я не пишу, т.к. это слишком легко и возбуждает, и действует на психику, и причащает в какой-то мере. Но возвращаюсь, возвращаюсь.
В ночь с тридцатого апреля на первое мая раздался очередной звонок – уведомление о том, что Илья придет с Кимбором и Димой. Мы с Настасьей встречали их как старых друзей, несмотря на то что Настя видела их в первый раз, а я прямо в глаза как-то раз сказала Диме, что органически его не перевариваю как и он меня, и что пора бы нам с ним расставить все на свои места и чистосердечно признаться в описанном выше. С Настасьей же все казалось мне забавной шуткой. Они пришли с бутылками алкоголя и нищенскими закусками и остались у нас до утра. Все это на кухне, где монохромные часы – образец минимализма – отсчитывали секунды, воспроизводя звук копошащегося майского жука в спичечном коробке.
Как-то между строк я уловила, что Илья сегодня или вчера расстался со своей афганской зверушкой. Возможно, поэтому он и пришел? Я пила кофе, кружку за кружкой, каждый раз переспрашивая, хочет ли кто-нибудь кофе. Настасья восклицала что-то, когда после третьей турки Илья попросил заварить порцию кофе и на него. Он сидел в кресле у окна, окруженный предупреждениями со всех сторон, что он должен быть чрезмерно осторожен, ведь в его состоянии совершенно беспечно было ставить кружку на деревянный подлокотник, что он должен быть осторожен, ведь в его состоянии достаточно беспечно пить из такой большой кружки, что он должен быть осторожен, ведь в его состоянии достаточно беспечно пить такой горячий кофе.
- Лопушанский, если ты разобьешь мою кружку, то я тебя убью! – все притихли после первого слова и насторожились, когда я произнесла «мою кружку». «Мое» как собственность, «мое» как обволакивание, «мое» как утрамбованное в глубокий внутренний карман куртки, «мое» как будто бы вы все мечтали быть этим моим, «мое» как будто бы я маленький кухонный тиран.
Содержимое кружки пролилось на пол спустя минуту и кружка осталась целой, наверняка услышав мои мольбы направленные в ее адрес. Все захлебнулись в очередной волне облегченного смеха. Илье принесли тряпку – нескладное серое тело – и он, опустившись на колени и пытаясь придать своей позе как можно более раскаивающийся вид, стал убирать содеянное.
- Вот, Настя, смотри! Настоящее призвание мужиков! – по Квартире раздался дьявольский смех дуэтом – Только и годятся для того, чтобы мыть полы – Илья, ехидно улыбаясь, бросал шутливо-злобный взгляд в нашу сторону, оставался покорным.
Через два года после я все еще буду любоваться подобной сценой. Лучше всего, когда он будет голым. Лучше всего, когда он моет пол голым и часто дышит. Лучше всего, когда он моет пол, когда день уходит без следа, уступив место сумеркам.
Шторы персикового цвета остались растрепанными после посещения всеми моего крошечного подобия сада на подоконнике, который состоял из одной лишь полулитровой прозрачной банки, где ютилось несколько розмариновых растений, фикуса Бенджамина и чего-то вроде денежного дерева, но более эстетичного и вытянувшегося в длину. И вновь посыпались бесчисленные попытки Ильи все исправить, задернуть на место злополучные шторы. Все комментировали эти попытки разочарованными или ободряющими возгласами, но ситуация была улажена только после того как я двумя решительными движениями исправила возникшее недоразумение. Наверное, в этот вечер единственное, чего я хотела - это чтобы все присутствующие ощутили мою мощь, безмолвную силу с примесью раздражения. Я практически не говорила, только смеялась над произносимым другими бредом, делала пометки про себя, практически всегда воздерживаясь от прямого контакта с кем бы то ни было, кроме Настасьи.
Илья говорил о немецком и его изучении в Гете-институте, плавно переходя к тому, что он знает шесть языков (включая французский). Его виду не доставало лишь позы «посмотри на мои бананы», хотя возможно таковым он и был – развалившимся на кресле телом, пока другие вбирали его слова как истину последней инстанции. Другие, но не я. Он говорил о Солнце и Луне, подразумевая соответственно меня и его, о Солнце, которое в шумеро-аккадских источниках подчинено Луне. Я смеялась, припоминая «Бледное пламя» Набокова и цитирование в нем Шекспира, где Луна всего лишь вор, который крадет свой бледный свет у Солнца.
В какой-то из промежутков времен Настасья ушла спать в другую комнату и кто-то заботливо решил оставить нас с Ильей наедине. Все это время я сидела параллельно приставленному в угол столу таким образом, что левый локоть всегда опирался на его поверхность. Спустя две минуты молчания или сверления Ильей места, которое зовется мной, я выпалила: «Какой же ты все-таки еблан, Лопушанский!» - и чувствовала прилив его любви ко мне. Он понял, что я не верю его речам о знании языков и спокойной позе, что для меня все те уловки были и оставались ничем. Все же, этими уловками он прельщал других, трахал их наспех в туалетах, в парках или кухнях, заставлял пресмыкаться перед ним девочек без головы и способностей. Трахать – это хорошее слово. Красивое, прямолинейное, вкусное – запах старой пудры не так прекрасен как это слово, которое я без меры люблю. Несколько месяцев спустя он скажет, что я стала его единственной любовью благодаря тому, что все говорили о том как он хорош, но только я сказала прямо противоположное. Мне кажется, эффект меня, как наличие высшей неземной цивилизации стал развиваться именно по этой причине. Эффект непонимания и недосягаемости – тоже. Эффект, что я все могу лучше, чем он – также. Эффект, что меня необходимо максимально унижать, доводить до ручки, чтобы сродниться – отсюда.
Но пока мы сидели вчетвером, слушали в паузах разговоров тиканье часов. Все были готовы посвятить в честь этого звука монолог длиною в две минуты или рассказ на страницу - что и делали. Монолог был сказан, а рассказ был написан. Короткая заметка про тиканье часов и присутствие свидетелей, которые наблюдают зарождение наших отношений, растянувшееся на несколько лет. Кто-то скручивал и раскручивал бамбуковую салфетку на атласной белоснежной скатерти, прилежно разбирал бамбуковые палочки, освобождая их от тисков скрепляющих нитей. Кто-то крикнет в двадцать третьей аудитории «Ангелина!» из опаски, что у Ильи выпрыгнут глаза из орбит, если что-то не предпринять прямо сейчас, не отвлечь его прикованного на мне взгляда и будут моменты, когда я буду петь «обнимал бы глазами, если б они не вылезали», подмечая про себя, что все было когда-то, до всех моих женщин и мужчин в барах, внутренних двориках и в их роскошных (и даже не очень, а иногда даже очень) домах. И также иногда мне будет казаться, что все может повториться, вбегая в переходы метро и успевая на последний поезд, вдыхая запах сырых и только что вымытых каменных плит на полу; все может повториться, когда ты бежишь по проспекту с бутылкой джина в руке; все может повториться, когда тебя прижимают к решетке какого-то безымянного ограждения и со словами «что же ты делаешь, Ангелина?» засовывают тебе в рот свой язык. Но не повторилось, не повторилось и все было не то и не так, и мы не синхронизировались, и не понимали где друг друга ждать, когда договаривались о встрече и я не знала, о чем говорить, и мне было до смерти скучно.
Я вновь была дома и под увещевания моих родственников о недостаточном употреблении мною пищи сказала, что хочу устроить грандиозный праздник на Нахимова в честь моего двадцатилетия, пригласить число гостей, эквивалентное числу мною прожитых лет. Через пару минут несколько сотен долларов покоились на столе. Их должно было хватить на скромный студенческий праздник, на который предварительно уже были приглашены абсолютно все его участники.
Несколько часов назад я сидела на вокзале и ждала своего автобуса, который должен был отвезти меня в город Б., мучительно пытаясь написать сообщение Илье, которого я до сих пор не пригласила.
- Ты же знаешь, что ты тоже приглашен?
- Теперь знаю.
Через три часа после этого, уже выходя из маршрутки, на экране, освобожденном от пут кармана, отразилось только что присланное «Ты сейчас в Минске?» «Нет. Только что приехала домой».
С тех пор как родители вручили мне необходимую сумму денег и до праздника оставалось два дня, я потеряла всякий сон и потребность в вещественном обогащении. Все мои мысли были заняты списками продуктов и возможностью однокомнатной квартиры-сталинки вместить двадцать человек, нехваткой стульев, посуды, столовых приборов. В один из дней приехала Кристина, разбавила нашу совместную с Настасьей жизнь, выселила меня с дивана на пол. В один из дней мы шли с Настасьей в ближайший супермаркет на соседней улице, покупали вино, салями, бородинский хлеб, сладости, овощи и фрукты, белоснежную посуду и итальянские столовые приборы, испещряя всем этим, будто сокровищами, бескрайнюю конвейерную ленту от начала до конца заполненную содержимым наших тележек, обозревая то тут, то там разинутые рты случайных покупателей, прикованных к вместилищу наших покупок. Кассир предоставил нам ощутить каковы они – самые тяжелые пакеты в нашей жизни, которые нам будет суждено доставить домой. Подобно Понтию Пилату, мы умирали в лучах солнца. Из воздуха будто бы испарили всю влагу, даруя нам усугубление наших ощущений и осознание неподъемности ноши, которую мы пару минут назад с таким воодушевлением выбирали и оплачивали.
Сквозь очередную бессонную ночь наступал день моего рождения, когда я, в предрассветных лучах и розовых одноразовых перчатках чистила горы картофеля. Пятнадцатого мая – день, когда погода сходит с ума: ливни сменяются ослепительным ядовитым солнцем, после которого начинается град, который в свою очередь переходит в меланхоличное накрапывание дождя, а на его фоне образуется туман, который, все более сгущаясь, предвещает начало ночи. Так было и в тот год. Мы шли с факультета пешком под моросящим дождем неорганизованной группой людей.
Спустя двадцать минут часть гостей нарезала салаты, жарила около сотни блинчиков с творожной начинкой, иная часть, которую негласно возглавлял Илья, расположилась в комнате, где откупоривала свои только что купленные бутылки алкоголя. Он сел на противоположном от меня краю стола, который занимал большую часть комнаты, тем самым желая обозначить свое неоспоримое главенство перед остальными прибывшими гостями.
Следуя какой-то стихийной жажде очередей, все говорили тосты, синхронно с этим извлекая из необозримого места свой подарок. Смирившись с уговорами своих друзей, которые припоминали Илье, что тот заранее придумал грандиозную речь, - он был последним, кто произнес сложно сконструированную речь, посвященную символизму Солнца и Луны, целью которой было обозначить признание моей правоты. Я встала синхронно с ним, обозначив тем самым важность момента, сделала вид, что пью в честь принятия услышанного, чего не делала, лишь создавала вид пьющего человека. Мое тело было в огне весь день и я наслаждалась этой голодной эйфорией, когда поглощение чего-либо внутрь казалось осквернением этого чувства, которое может больше никогда не вернуться. Поэтому не ела, не пила, лишь смаковала происходящее, то тут, то там всплывающие образы. Илья вручил мне книгу про евреев в первые века нашей эры на английском без обертки с разрезными страницами конца тридцатых годов, тем самым намекая на знание о моих корнях.
Еще – бесконечные походы курить. Толпы людей сновали туда-сюда, мяли входные коврики, приходили с каплями тумана и блевотины на одежде. Возвращалась Настасья с работы, приводила в восторг гостей, усугубляя его чрезмерным поеданием блинчиков.
Ближе к полуночи часть гостей стала рассеиваться и мы с Наташей пошли провожать двоих из них. Мы разыгрывали полет чайки, порхая на одной ноге по двору и мои черные замшевые лоферы увязали в траве и росе, пели песни группы сплин таким образом, чтобы наши голоса слышал весь квартал. Впоследствии я буду вспоминать этот момент как самый яркий в ту ночь, что будет отчасти правдой. Мы бежали от остановки велозавода назад, взявшись с Наташей за руки, доверху наполненные счастьем и смеясь до спазмах в скулах. Туман свисал облаками у подножья моего дома, где толпились курильщики, в числе которых был Илья. Он попросил у меня сигарету и я, не оборачиваясь в его сторону протянула пачку синего собрания с похлопывающим звуком подушечек пальцев об утрамбованные в строгой последовательности фильтры сигарет.
Действие перетекало на кухню и, как предтеча, я обнаружила в холодильнике нетронутую бутылку водки «Стумбрас». Один из одногруппников, собравшийся уже было уходить и заранее распихав по всем своим карманам горсти шоколадных конфет и трюфелей приказал налить ему содержимое бутылки до краев своего стакана. Когда это было исполнено, он выпил весь стакан залпом и испарился не закусывая в неизвестном направлении. На следующий день мы узнали от его соседа и нашего одногруппника по совместительству, что тот проснулся от конфетного дождя, который сыпался на него, кровать и его девушку, но после того, как невменяемому посетителю моего дня рождения было приказано следовать в свою комнату, а не хаотично рассыпать на кровать конфеты, все утихло до утра. Проснувшись, сосед вышел в коридор и почуял неладное – каждый сантиметр пола прихожей и ванной комнаты был покрыт внушительным слоем блевотины одногруппника, который спал в тот момент, сжимая в своих объятьях унитаз.
Я мыла посуду, переговариваясь короткими фразами с Кристиной, которая не принимала участия в празднике, но почему-то оставалась на кухне в полулежащем-полусидящем положении. Илья пришел и, вырывая из моих рук грязную посуду, стал несвязанно говорить о том, как ему хотелось бы мне помочь и всегда продолжать помогать мне. Я в это время пыталась избежать физического контакта, пресекала попытки держать мои руки в его руках, а также помыть оставшуюся посуду, утверждала, что мне не нужна чья либо помощь и что он отвратительно моет посуду в таком неадекватном состоянии, в котором сейчас находится. Когда он ушел, Кристина заметила, что, наблюдая за нами, будто бы созерцала еврейские народные танцы, построенные на сменяющих друг друга наступлениях и отступлениях обоих из партнеров, затянутых дымкой полушутки-полубеды. Затем она вместе в Настасьей и Наташей ушла спать, до этого успев съесть кусочек шестикилограммового и утонувшего в коричном шоколаде торта, который был так же, как вышеописанная бутылка водки, случайно обнаружен в холодильнике. Весь прошлый вечер я готовила его под восклицания Кристины, что принимая во внимание запах, источаемый от варящегося шоколада, мне нужно было бы учиться на повара, а не на историка.
Я стала распаковывать свечи, вонзая в плоть торта крошечные заостренные пластиковые подсвечники, на которые нужно было впоследствии водрузить сами свечи. Тут вновь вмешался Илья, участливо вставляя свечи в шоколадную поверхность торта. Все смеялись, наблюдая за его поведением влюбленного дурачка и моим упрекам о том, что так нельзя и без крошечных подсвечников свечи теряют свое значение.
Ближе к часу Кимбор закрыл шпингалет ванной комнаты и не открывал его пару часов к ряду. Все шутя беспокоились и в конце концов это привело к тому, что Илья выволок его из ванной, усадив на стул рядом с дверью. Кимбор сидел не моргая, широко раскрыв глаза. Признаков жизни, кроме того, что он удерживал свою фигуру в сидячем состоянии, не наблюдалось, поэтому через пару минут его вновь доставили в ванную комнату, где он находился до пяти утра. Когда он вышел, то весь был укутан шлейфом запаха мятной зубной пасты и был необычайно бодр и весел. Тут же мы обнаружили, что содержимое тюбика зубной пасты Настасьи только что наполовину было использовано и тщательно размазано по раковине ванной. Кимбор все отрицал, клялся, что не помнит, что происходило с ним все то время, что он находился в ванной комнате и уж тем более тот момент, когда его водрузили на стул.
Я полулежала у шкафчика, упершись о его дверцы спиной и наблюдала, как мои гости в очередной раз уходят курить, оставляя нас с Ильей наедине. Он вышел куда-то, принес медальон, где в прозрачной эпоксидной смоле увязла веточка пастушьей сумки. Чтобы не расплакаться от беспомощности, как мне тогда казалось, я равнодушно поблагодарила его и положила подарок на деревянный подоконник, который находился на расстоянии моей вытянутой руки. С тех пор Илья сидел со мной рядом и под аккомпанемент чужих разговоров незаметно положил голову на мои колени; мы с Наташей синхронно на память декламировали «Лиличка!» Маяковского или были одним целым.
Кто-то, воздерживающийся от алкоголя на протяжении всего вечера и ночи, решил открыть бутылку красного вина пластиковой ручкой или металлическим черпаком, что выходило из рук вон плохо и привлекло внимание соседей. Когда же бутылка была открыта, то раздался звонок в дверь и истеричная соседка, акцентируя мое внимание на том, что она брюхата вот уже два месяца (что было ложью), поставила меня перед фактом, что если подобная ночь повторится еще раз, то она добьется того, что я съеду из этой квартиры. Моя любовь к Квартире впервые оказалась под угрозой. Я лихорадочно стала выпроваживать присутствующих по домам, наводить порядок в и без того чистой кухне. Дрожа всем телом я легла в постель, где после пятиминутной борьбы с пустотой в желудке, окунулась в полное забытье.
