маман оставила меня с осознанием факта о предстоящей месячной разлуке на руках подобно подброшенному ребёнку в семью бездетных. Месяц. Она никогда не оставляла меня одну более, чем на две недели. Да и этот срок без неё проходил в том же Минске, в той же квартире тринадцатого дома на Корженевского. Год был другой — лето две тысячи девятого. Я уезжала июньским утром на курсы в архитектурный колледж, была тряпкой, проезжала мимо Купаловского парка, не знала, что это Купаловский парк. Знала предчувствие. Оно тянуло меня вглубь, по едва видимой сквозь листву тропу, вынуждало клясться в том, что я всё равно вернусь, буду входить и выходить по этой тропе из парка, блуждать потайными руслами. Это чувство впитало все мои иллюзорные представления будущего. Все два года старшей школы Купаловский парк возникал из неоткуда. Изумрудная густая листва взывала ко мне с призывом - я подчинялась. Между мной и парком не было преграды недопонимания. Только тёплый ветер перед грозой бушевал в листве моей мечты о Минске.
Теперь две тысячи одиннадцатый. Я здесь. Купаловский парк в двухста метрах от Александровского сквера, исторического факультета. Я забуду о нём. Приду туда впервые только через три года. Буду пить, находить деньги, целовать впервые Илью не стесняясь прохожих, выбрасывать недопитую водку в кусты, воплями врезать в тишину стихи у подножья бронзового Янки Купалы в час ночи, обнимать его бронзовую штанину.
Началось.
Сказать, что я предчувствовала что-то нельзя. Было освобождение. Оковы распались на частицы. Но освобождение было таким, будто я заведомо стянула себя нитями вины за не хватившие восемь баллов. Я хотела забыть — выходило плохо. Родителей я ненавидела и, заведомо обдумав, была готова «уйти в разгул». Моё естество кричало, бурлило, выплёскивая вскипающие пузыри на поверхность. Жадно глотала бездонным ртом распростёртые дали возможностей. Так уживались во мне никчёмность и буйство жидовской крови, которое я зареклась лелеять, взращивать с этих пор до небывалых размеров.
Я сидела на кухне пятого этажа девятиэтажной брежневки в голубой пастели водоэмульсионной краски, укутавшей рассеянный свет от окна и треск беларускамоўнай радиостанции, старательно настроенной девяностолетней хозяйкой трехкомнатной квартиры.
Завтра всё начнётся. Постель поглотит меня сроком на восемь часов — я выскользну, войду в отверстия горчичной водолазки, буду винить в своём отвращении к себе жирный завтрак и постоянную ненависть, которую нельзя подавить.
Все же, ненависть — моя опора, которая наобум нашла саму себя в закромах моих дородных частиц-составляющих. Распыляя её на всё живое, я надеялась однажды задохнуться в её миазмах. Но миазмы были мнимы, и беспомощная, хрупкая я, скрывалась за обильными завтраками, подавлявшими остроту восприятия.
Так.
Было.
Тридцать третья аудитория. Стены очерчены, разрезаны на две части, половая бежевая краска блестит, растушёвывает в воздухе пыль, потные тела, несвежее бельё, зловоние провинциальных духов. Должно быть, всё было так. Я помню лишь свой страх, доходящий до истерии. Если бы кто-нибудь подошёл ко мне в тот миг исподволь, то я заколыхалась бы в потоках нервного срыва. Никто не подошёл.
Первая парта была занята мной. Пришла одной из последних, не смела охватить взглядом людей, не смела вдыхать их брызжущий запах жизни. Звонок. Вводное слово женщины. Предмет — белорусский язык. Сзади звук. Отвечает на вопрос с последней парты, тянет меня к себе. Власть голоса, власть всезнания. За ним что-то кроется. Хочу смотреть в него. Голос. Надрыв и чёткость языка. Он уже где-то был. Испокон веков. Во мне. В моих фантазиях о Человеке. Утончённый слог скользит по аудитории, вдоль окрашенных стен не соприкасаясь — повсюду, пытаясь не подавить. Молчание в ответ. Все на придыхании слушают. Я знаю. Утраченный язык истока. Ни с кем более я не смогу связывать его. Порывом, от чрезмерной дерзости, которую мимоходом вымолвил Голос, я осмеливаюсь оглянуться назад — что-то терракотовое со слипшейся тёмно-русой чёлкой на лбу вперивает в меня взгляд. Я боюсь судить о нём, хоть ранее не была слаба в суждениях о других на скорую руку. Он будто бы проявляет интерес. Холодный. Такой, что хочется никогда более не смотреть или трясти за плечи до первых признаков потепления. Обычно мне всё равно, но здесь было предчувствие, заговор. И этот заговор был нашим.
Меня спросили тогда, что я буду делать после, когда кончу университет – Лежать на диване, - я отвечала, перечеркнув тем самым долгоиграющие планы, пышущие снобизмом, моих однокурсников. Последние оглушили меня смехом. Не издевательским, но тем одобрительным, в котором произрастает: «Почему я сам не выдумал что-то подобное?!» Никто не понял мою серьёзность и сумрачность фразы, брошенной наугад, но со всей наивностью моей нонконформистской натуры.
Голос думает обо мне в ту минуту. Ибо я так хочу. Хочет и он. Думает: «Это уже что-то». Ответ был ориентирован на терракотовый голос вдали. Голос, пропитанный чем-то дородным. Мне хотелось поглотить его. Мерно, неспешно, мыслями. Но мое тело дрожало, а взгляд носителя этого голоса с каждым днём становился всё более вездесущим, смотрящим в меня. Не успев дойти до истфака, он брал меня в свою власть. Иногда успевала дойти до двери - тогда ещё хуже. Духота витражей, затемнение и взгляд на входе, предполагаемый голос в недрах оболочки тела усиливали головокружение до нестерпимости. Я руководствовалась немым поощрением предполагаемо верных действий. Верных, по мнению Голоса.
В первый же день нам сказали о необходимости подготовки к Анусино. Там, в лесу, по всем правилам усугубления торжественной инициации, должны были выступать группы первокурсников. Каждая со своим представлением, идеей. Наша группа. Номер один.
В коридоре истака третьего этажа кто-то сказал, что напишет сценарий. Попробует. Смешение голосов делали меня рассеянной, усиливали желание не вникать в суть сказанного, что с легкостью удавалось. Удавалось не различить тот самый голос. Поняла я лишь то, что нам нужно встречаться, репетировать. Странно, но я не испытывала отвращения к этому, каковое могла ожидать от себя самой. Наоборот - сельская школа, где я училась последний год, уничтожила то негативное, что обычно связывают с коллективной работой. К тому же, хотелось скорее шагнуть, перейти стадию знакомства, когда неловко даже дышать тем воздухом, что дышит собеседник, находясь с тобой в одной комнате. Даже это, самое естественное, ты не можешь делать в полной уверенности, непринуждённо, поэтому, то исподволь глубоко вдыхаешь, то учащаешь вздохи, пытаясь что-то сказать, на полпути преградив себе выход открывая немой рот, ненавидя себя. Ещё я знала, что можно пить. Много пить и курить. Пока хватит денег. Я хотела этого. Разрядить, не сковывать себя, окружающих, чужим присутствием/моим присутствием.
Я не помню, что было после в тот день. Помню лишь то, что я делала день ото дня в течение почти всей осени — шла в магазин, покупала глазированные сырки, печенье, газировку. Я не могла ничего иного, не позволял стыд. Дискомфорт и страх не позволял мне стоять возле кассы, по уши при этом не краснея. Казалось, что все знали. Знали что? Об этом я боялась признаться даже самой себе. Должно быть, я хотела ещё пуще углубиться в осознание своего тотального унижения. Всё глубже и глубже. Казалось, этому не будет конца. И я стояла, трясясь от страха. Голос внутри (не терракотовый, другой) неустанно пел дифирамбы мне-ничтожеству. Скоро он устанет. Скоро я устану краснеть, обоснуюсь. Буду смотреть на полки магазинов три часа не спуская глаз с одного места, равнодушно ухмыляться в лицо покупателям, ложа в набитую тележку большую пачку презервативов. Пока же, близился новый день.
Комментариев нет:
Отправить комментарий