ноч пераўтворыць нас у пурытан. / ночь превратит нас в пуритан.

я буду тэлефанаваць табе. як тады. мае дзеяньні загадзя адточаныя, запраграмаваныя ў кожным нэрвовым канчатку.

я – гэта жаданьне тэлефанаваць табе.

я – гэта першая думка, якая наплывае і топіць мяне пакорліва.

кожнай раніцай мякацьцю паралона ўцісьне сябе ў мяне – я стану першай думкай, якая прыйшла за мной гэтым ранкам, я раблюся жаданьнем, навязаным мне. сэрца ўздрыгне – спробы не паглыбляцца застаюцца марнымі. я званю праз пару месяцаў пасьля першай думкі, што калісь прыйшла мне раньнім ранкам.

ты маеш іншую. я жадаю мець цябе.

для аднаўленьня правоў на валоданьне я тэлефаную табе восьмага сакавіка дзьве тысячы чатырнадцатага года. у маіх жылах няма крыві – ўсю жыцьцядзейнасьць забясьпечвае гарэлка, якая сьцякае і расьцякаецца ў сьпярэшчаных каналах майго цела. адна тысяча мілілітраў гарэлкі кіруе мной, ахайна прыводзіць у дзеяньне запраграмаваны плян.

я тэлефаную не «каб пачуць голас» — я тэлефаную, ужо валодаючы табой. я тэлефаную, каб валодаць табой. я тэлефаную, каб гэты факт прыраўняць да аксыёмы.

мой голас даўным даўно быў сарваны ад надрыўных песень у знак салідарнасьці з Н., у знак аморфна плывучага па горадзе паха бэзу. мы ня ведаем меры, яе ня існуе для тых дваццацігадовых істот, у жылах якіх цячэ гаручая сумесь – таямнічае ёмішча настойкі дрэва жыцьця.

меры ня існуе для той, хто двума гадамі раней з азьвярэньнем выпляснуў у правінцыйным парку вонкі ўсе свае вантробы, забыўшы іх сабраць крышку пазьней. выплёскваньне зьмесьціва майго цела, змочанага белым віном і стадыённай гарэлкай, працягвалася ўсю ноч, пакуль вочы не разрэзала пунсовае неба, птушкі крычалі ў далечыні, утараючы майму іканьню цела-пурытаніна.

я званю – чыйсьці голас адклікаецца на покліч, твой голас ўторыць майму валоданьню. ты здаесься, не падумаўшы пра супраціў. ты здаесься, таму што занадта разумны, каб змагацца з фактычным, аксыёмай; я сканчаю размову. рухі і гукі наўгад разрываюць цішыню паветра, высыпаюць поклічы да Н., пунсовы дыван прымае як дар аспепкі нарвэскага келіха, усмоктвае ў сябе гарэлку. рухі і гукі наўгад зьнішчаюць сьвет у пакоі, шукаюць па прорвах кішэняў майго паліто, знаходзяць у іх квадратную скрынку са зьмесьцівам-цемрай.

ліхтар трапеча на ўваходзе ў прыроду, ахутваючы цяплом адценьня, патаемным уздрыгваньнем. Нахімаўскі Ліхтар. я гатова кахацца зь вібрацыямі гукавых хваляў, якія ён бесперапынна рухае.

сьціснутыя ва ўзаемных абдымках, мы з Н. коцімся па схіле, рэйкі застаюцца ззаду нас, бягуць у адваротным кірунку. наша дасьледаваньне мае адну, як і мае быць для навуковага дасьледаваньня, мэту – знайсьці запальнічку; і некалькі задачаў, зьмест якіх, як і мае быць для навуковага дасьледаваньня, на 98 адсоткаў складаецца з вады. антонаўскі парк паўстае асноўнай крыніцай для дасьледаваньня.

наша ратная праца дае плён – мы дасягаем мэты, але Н. вязьне ва ўчэпістых кіпцюрах сантымэтровай травы. голас у прыцемках кажа: «ой, там ваша сяброўка ўпала». але я ня сьмею загубіць дасьледаваньне – раўнадушна вымаўляю: «яна проста стамілася», адначасова спрабуючы асьвятліць твар чалавека, што стаіць побач, п'янымі іскрамі сваіх вачэй і прыкурыць дзьве цыгарэты.

узьяднаньне з калегай. акунаюся ў сантымэтровую траву паблізу. глядзім на зоркі, бурна захапляючыся. і хай несьвядома, але захапленьне накіравана ў глыбіні маладосьці, якая пагражае аказацца невычэрпнай.

лічачы прыступкі, мы гадалі: ці выплеснуцца целы-сасуды на гэтым прыступку ці на наступным. затым апантана перабягаем дарогу, зачыняем дзьверы, навешаўшы ланчужок на прызначанае паглыбленьнем.

і тэлефон званіць ізноў, і я адказваю пасьпешна, блякуючы пазывы прыроднасьці. ты хочаш размаўляць без перапынку – я вымушана ўпусьціць тэлефон на пральную машыну, перарваць выклік. тэлефон у палёце ўдзёўбваецца ў пажухлую дваццацігадовую покрыўку «алесі» - я паміраю, абдымаючы ўнітаз. успаміны выскобліваюцца жаданьнем працягваць жыць, нягледзячы на працэс замяшчэньня гарэлкі прыродай-крывёй. раніцай мы будзем адроджаны для новых праграм, а трэцяй гадзіне дня скончыцца смута – пойдзем у краму на вугле вуліцы за газаванай вадой і брыкетамі-марозівам, будзем глядзець тэлевізар для паглыбленьня декаданса, непераўзыдзенасьці шчасьлівых імгненьняў.

я буду звонить тебе. как тогда. мои действия заранее отточены, запрограммированы в каждом нервном окончании.

я — это желание звонить тебе.

я — это первая мысль, которая наплывает и топит меня безропотно.

каждым утром мякотью поролона впихнет себя в меня — я стану первой мыслью, которая пришла за мной этим утром, я становлюсь желанием, мне навязанным. сердце дрогнет — старания не углубляться остаются тщетны. я звоню через пару месяцев после первой мысли, когда-то пришедшей мне ранним утром.

ты имеешь другую. я хочу иметь тебя.

для восстановления прав на обладание я звоню тебе восьмого марта две тысячи четырнадцатого года. в моих жилах нет крови — всю жизнедеятельность обеспечивает водка, стекаемая и растекающаяся в испещренных каналах моего тела. одна тысяча миллилитров водки руководствует мной, чистоплотно приводит в действие запрограммированный план.

я звоню не «чтобы просто услышать голос» - я звоню, уже обладая тобой. я звоню, чтобы обладать тобой. я звоню, чтобы этот факт приравнять к аксиоме.

мой голос давным давно был сорван от надрывных песен в знак солидарности с Н., в знак аморфно "плывущего по городу запаха сирени". мы не знаем меры, ее не существует для тех двадцатилетних существ, в жилах которых течёт горючая смесь — таинственное вместилище настойки из древа жизни.

меры не существует для той, кто двумя годами ранее с остервенением выплеснул в провинциальном парке наружу все свои внутренности, забыв их собрать немного погодя. выплёскивание содержимого моего тела, смоченного белым вином и стадионной водкой продолжалось всю ночь, пока глаза не разрезало алое восходящее небо, птицы кричали вдали, вторя моему иканию тела-пуританина.

я звоню — чей-то голос откликается на зов, твой голос вторит моему обладанию. ты сдаёшься не помыслив о сопротивлении. ты сдаёшься, потому что слишком умён, чтобы сражаться с фактическим, аксиомой; я завершаю разговор. движения и звуки наобум разрывают тишину воздуха, высыпают призывы к Н., багровый ковёр принимает в дар осколки норвежского бокала, всасывает в себя водку. движения и звуки наобум уничтожают комнатный свет, шарят по пропастям карманов моего пальто, находят в них квадратную коробку с содержимым-тьмой.

фонарь дребезжит на входе в природу, обволакивая теплом оттенка, сокровенным подрагиванием. Нахимовский Фонарь. я готова сношаться с вибрациями звуковых волн, которые он неустанно приводит в движение.

сжатые в обоюдном объятии, мы с Н. скатываемся по склону, рельсы остаются позади нас, улепётывают в обратном направлении. наше исследование имеет одну, как и подобает для научного исследования, цель: найти зажигалку; и несколько задач, содержание которых, как и подобает для научного исследования, на 98 процентов состоят из воды. антоновский парк предстает основополагающим источником для исследования.

наши ратные труды приносят плоды — мы достигаем цели, но Н. вязнет в цепких когтях сантиметровой травы. голос во мраке говорит: «ой, там ваша подруга упала». но я не смею загубить исследование — равнодушно произношу: «она просто устала», одновременно пытаясь осветить лицо близстоящего пьяными исками своих глаз и прикурить две сигареты.

воссоединение с коллегой. окунаюсь в сантиметровую траву подле. смотрим на звёзды бурно восхищаясь. и пусть неосознанно, но восхищение направлено в глубины молодости, которая грозит оказаться неиссякаемой.

считая ступеньки, мы гадали: выплеснутся ли тела-сосуды на этой или на следующей ступени. затем неистово перебегаем дорогу, закрываем дверь, навешав цепочку на предназначенное углубление.

и телефон звонит вновь, и я отвечаю поспешно, блокируя позывы естества. ты хочешь говорить не прекращая — я вынуждена обронить телефон на стиральную машину, прервать вызов. телефон в полёте вдалбливается в пожелтевшую двадцатилетнюю крышку «алеси» - я умираю, обнимая унитаз. воспоминания выскабливаются желанием продолжать жить, невзирая на процесс замещения водки природой-кровью. утром мы будем возрождены для новых программ, в три часа дня иссякнет смута — пойдем в магазин на углу улицы за газированной водой и брикетами-мороженым, будем смотреть телевизор для усугубления декаданса, непревзойдённости счастливых мгновений. 

Suburban Lawns - Janitor (Original Video)

Oren Ambarchi - Stars Aligned, Webs Spun

Oren Ambarchi - Remedios The Beauty

И прямо там, во внутреннем дворе посольского квартала, едва-едва не замерев как вкопанный, я сказал себе: да, хорошо, я согласен, я склоняюсь к тому, чтобы протрезветь, согласен не питать в дальнейшем иллюзий, будто чаяния и намерения, которые спонтанно возникают в самом моем бытии и которые я, как другие люди, в чьем характере есть такая же, как у меня, стыдливая сдержанность, скромно называю исследовательской пытливостью, - обладают какой-то направленностью, или, попросту говоря, направлением, а у этого направления есть угадываемый центр тяжести, над центром же тяжести парит в невесомости ангел, чей, скажем так, непререкаемый авторитет тактично и ненавязчиво удерживает центр тяжести в одной и той же точке, не позволяя ему ни на йоту отклоняться вбок; точно так же склоняюсь я и к готовности забыть о том, что - если уж развивать это не ахти какое глубокомысленное предположение - мне, в разгаре моих чаяний и намерений, не мешало бы попробовать подойти к этому непререкаемому авторитету поближе, осветить его силой разума, затем, пускай тысячу и тысячу и тысячу раз повторяя одно и то же движение, словно одним-единственным ведром пытаясь вычерпать океан, перенести его, этот спасительный центр тяжести, из неизвестности в знакомую, домашнюю среду ...в нашу собственную жаждущую равновесия жизнь. Я сказал себе, что готов пробудиться <...> 

Ибо речь, конечно же, тут шла именно об этом, об изоляции, об одиночестве, признал я, и, как это ни невероятно, только тут я, раб порочной привычки (в которой каюсь себе не чаще чем раз в год), привычки сначала вспыхнуть, а уж затем посмотреть, из-за чего, собственно говоря, пожар, - лишь в этот момент ощутил в себе такую способность (посмотреть, из-за чего пожар) <...>.

Мне не требовалось время, чтобы это понять: понимание сверкнуло во мне с фантастической, не поддающейся измерению скоростью, и я точно знал, какой мгновенный, какой кардинальный поворот означает оно в моей жизни; да, поворот, но не поворот, который ведет в царство больших вещей: напротив, поворотом этим я навеки изгонялся оттуда, то есть это был такой поворот, который, напоминая о неудачах, не наполняет тебя горечью проигрышей, а замыкает тебя в сфере единого всеобъемлющего поражения, давая понять: тут вообще не было шанса на выигрыш, да и игры вообще не было, и конец фантазиям. Сколь бы изобретательно ни маскировал я таящееся в этом моем ощущении сентиментальное простодушие, я ведь на самом деле всегда думал: к чему-то же предназначали меня, для выполнения какой-то задачи готовили, - и, в состоянии я буду догадаться, что это за задача, или не в состоянии, окажусь я на высоте положения (если она есть, эта задача) или все испорчу, и сам я являюсь ли важным фактором в чьих-то дальних расчетах; и вот теперь мне вдруг пришлось осознать, что ни о какой задаче, ни о каком предназначении речи не было и никогда не будет, и вообще подобный образ мысли, который, чтобы избежать столкновения с фактами, прибегает к военным хитростям, пускает пыль в глаза, и подобная жизнь, которая при этом так называемом образе мысли стремится лишь к быстрому получению удовольствия, - обречены на неизбежное фиаско, как оказался обречен на фиаско и я, едва позволил вещам дойти до всего этого: до пекинского вечера, до сцены на балконе, где посмотреть на небо значило понять, что я никак не связан с небом, где посмотреть вверх уже само по себе означало лишь, что, как и у времени, в котором я живу, у меня тоже прервалась связь с космосом, что я отрезан от мироздания, отторгнут от него, оно отобрано у меня, и отобрано, видимо, окончательно и бесповоротно.

 - В сумрачном лесу, Ласло Краснахоркаи

мара.

паліць 

як жа прыемна мець гэтую дрэнную звычку 

але хочацца скрозь ліхтароў горада

расплывацца постаццю разам

у самым пекле

самым цэнтры

паліць разам

крочыць з ноччу ў кішэні

праз цеплыню абыякавых людзей

смарагды / изумруды.

*пракураны рот імкнецца завіньціць смуродную дзірку. глытка рэжа, памнажаючы сухасьць. адсутнасьць сліны пагаршае галавакружэньне - крокі адбіваюцца ў патыліцы, патыліца ўперамежку з вушамі скручвае струмень ветру, прынесены з прыгнечаных канаў, скопішчаў трысьнягу, вільгаці, кустоўя.

рот затыкае адчуваньне ліпкага цела смарагдавага колеру - прахалода праходзіць наскрозь, абгортка трапеча, падхопленая дотыкамі, фалянгі пальцаў ледзь датыкаюцца ўзмоклага языка, вяртаюцца.

ня думаць пра злачынства. ня думаць пра правіну. ня думаць пра дурман мігценьня ў пульсе. падаўляць.

памяшканьне зьмяшчае пяцёх. чацьвера супраціўнікаў, што загадзя паднесьлі на алтар карціны сваёй экспрэсіі, аб'яднаныя сымбалічным крыкам. я ўтыкаю адно вока, ацэньваючы, - другое працягвае сачыць за водгукамі задняга фону - перарываць нітку назіраньня надта нядбала.

наступае маўчаньне - чацьвера ворагаў сядзяць, падрыгваючы ад нецярпеньня. страх не дае ім зрабіць крок, разявіць рот, прымусіць да ўгоды. прадбачыўшы ўсеагульнае пільнаваньне над хімэрычным жаданьнем адшчапленьня ад мяне зьместу маёй паклажы, я першая нагадваю пра наяўнасць дамовы. апускаю рукі крыху ніжэй стала для ахвяраў, але не раблю нічога іншага - пустэча пагражае разьдзерці пакой ад ізноў ахінуўшай яго цішы. адзін зь іх - негалосны правадыр - просячы і настойліва адначасова кажа пра неабходнасьць пакласьці аб'ект пагадненьня на адчувальнае для іх месца. звыклы трэскат абгортак раздаецца ад дотыкаў падушачак пальцаў і пазногцяў да складчатай паверхні, імкненьне кісьці прымушае дастаць вонкі смарагдавы зьмест, што струменіць прахалодай, кожны зь якіх сплецены шапаткой абалонкай.

воклічы радасьці ахінаюць усё вакол, нецярпеньне ад прадчуваньня канчатковага авалоданьня пранікае ў шчыліны кожнай дошкі, прыбітай да падлогі, кожнай, што стварае падлогу.

бітва завершаная - рукі хапаюць ў няўмольнай хуткасьці крыніцу трэскату і прахалоды; месца перамосцы непатрэбнае, патрэба спатолена, бакі абменьваюцца ўзаемнымі пахваламі ў плынях нясклееных мажных слоў. 

прокуренный рот стремится завинтить зловонную дыру. глотка режет, умножая сухость. отсутствие слюны усугубляет головокружение - шаги отбиваются в затылке, затылок вперемежку с ушами скручивает поток ветра, принесенный с удрученных канав, скоплений тростника, влаги, кустов.

рот затыкает ощущение липкого тела изумрудного цвета - прохлада проходит сквозь, обёртка трепещет, подхваченная прикосновениями, фаланги пальцев едва касаются взмокшего языка, возвращаются.

не думать о злодеянии. не думать о провинности. не думать о ещё брезжущем дурмане в пульсе. подавлять.

помещение вмещает пятерых. четверо противников, заранее поднесших на алтарь картины своей экспрессии, объединенных символическим криком. я вонзаю один глаз, оценивая - второй продолжает следить за отзвуками заднего фона - прерывать нить наблюдения слишком беспечно. 

наступает молчание - враги сидят, подрагивая от нетерпения, страх не дает им сделать шаг, разинуть рот, принудить к сделке. предугадав всеобщее бдение над химерическим желанием отщепления от меня содержимого моей поклажи, я первая упоминаю о наличии уговора. спускаю руки чуть ниже стола для жертвоприношений, но не делаю ничего иного - пустота грозится разодрать комнату от вновь поглотившей её тишины. один из них - негласный вождь - просяще и настойчиво одновременно, говорит о необходимости положить объект сделки на осязаемое для них место. привычный треск обёрток раздается от прикосновений подушечек пальцев и ногтей о складчатую поверхность. стремление кисти вынуждает достать извне источающее прохладой изумрудное содержимое, каждое из которых сплетено шуршащей оболочкой.

возгласы ликования окутывают всё вокруг, нетерпение от предвкушения окончательного обладания проникает в щели каждой доски прибитой к полу, создающей пол. 

сражение завершено -  руки хватают в неумолимой скорости источник треска и прохлады; место победителя излишне, нужда утолена. стороны обмениваются взаимными похвалами в течениях несклеенных дородных слов.

*речь идет о дарении детям мятной карамели.

калі ты настаўнік.

падарожжа.

к: вы ведаеце, мая маці ў маладосьці спрабавала зьдзейсьніць падарожжа па ўсім сьвеце - потым прыйсьці зь іншага боку. але яна дайшла да дрэва на краі вёскі і стамілася - прыйшлося вяртацца дахаты.

гэтыя словы замацоўваюць імгненьні ў маёй памяці. праз нетры яны знаходзяць выхад...

сьнег раструшчвае самога сябе аб ляк ботаў, праштабнаваную жорсткую падэшву. ён прыліпае, павісае ў паветры другой гадзіны ночы. недзе там - госьці і І. 

я тут. я - прагрымеўшая дзьвярыма на ўвесь пад'езд, вырваўшая з сэрца клейкія словы адчайнай праўды, задыхнуўшаяся ў валокнах двухмэтровага ангельскага шаліка. ужо некалькі месяцаў мае спробы самазабойства альбо зьбегу на іншы бок зямлі не сканчаюцца посьпехам. гэтыя жаданьні загразаюць у штотыднёвых лямантах, сьлязах, кісельнай нудоце.

выбегла на вуліцу, думаючы, як і тысячы разоў да гэтага, што больш не вярнуся, ведаючы, што на вуліцы зіма і праз гадзіну прыйдзецца гэта зрабіць. іскрамі вільгаць вачэй разьлятаецца, пераўтвараючы павекі ў невыточную крыніцу паводку. нячутнасьць вакуўмам утрамбоўваецца ў вушах, ліхтары сьцякаюць утулкам, аргазмуюць цёплымі адценьнямі. я пачынаю бег у неймаверным парыве, лічу, што гэта непазьбежна, не адчуваю сухой вастрыні ў паражніне рота на працягу некалькіх кварталаў, дыхаю плаўна. спакойнае лікаваньне знайшло ў маім целе прытулак. шчасьце падтаквае цяплу швэдара.

- пераклад І.

    

Пусть ваша милость также не трудится убеждать меня, что цыгане склонны к кровосмесительной любви, это я тоже знаю. Не отрицаю, они допускают кровосмешение, однако отвергают адюльтер и в этом строго придерживаются заповедей Ветхого завета. Закон божий запрещает нам желать жену ближнего, святой Иосиф пострадал, но не пошел навстречу желаниям жены Потифара, однако ни в одной книге не порицается совокупление с сестрами или даже с родственницами более близкими и более почитаемыми. Даже дети, едва соприкоснувшиеся с учением церкви, твердо знают, что род человеческий исчез бы, не достигнув и третьего колена, если бы Каин, а может, Авель, или, скорее всего, третий сын Адама по имени Сиф постеснялись бы или убоялись зачать потомство в материнском лоне, ибо иного лона не было.

Первой добродетелью, которой я выучился у цыган, было страдание и терпение, а любовь к свободе коренилась в моем сердце еще с Оньяте. Однако тот, кто не готов сносить лишения и не способен бросить вызов жестокости, рискует упустить свободу. Спите на матрасе, когда он есть, а когда его нет – на циновке или на соломе или вовсе не спите. Ешьте на скатерти в трактире, когда имеется что поесть или выпить, а если не имеется – ужинайте темным хлебом и плодами земли или вовсе не ужинайте. Давайте телу отдохновение, если есть время для отдыха и тень, где растянуться, а нет ни того ни другого – продолжайте путь, не сбрасывая с плеч тяжелой поклажи. Кости на отдыхе плесневеют, руки на отдыхе изнеживаются, глаза на отдыхе мутнеют, ум на отдыхе притупляется. Топайте, ваша милость, по полям и холмам, спите под открытым небом, старайтесь продать как можно дороже, отплясывайте, не жалея ног, лазайте по деревьям, плавайте в реке, не расслабляйтесь под дождем, не злитесь на солнце, не хмурьтесь снегу – всему этому научили меня цыгане.

Что касается неодушевленного груза, то он состоял из бурдюков с оливковым маслом, пузатых бочек с вином, груды ящиков, о содержимом которых догадаться трудно, не говоря уже о пожитках пассажиров, тащивших с собой всякую всячину, начиная постелями, на которых они собирались спать в Новом Свете, и кончая окороками и галетами, которыми намеревались кормиться во время плаванья. Едва оставалось место, где бы вытянуться поспать, где бы преклонить колени для молитвы, где бы пристроиться в уголке справить нужду.

Еще тягостнее стало, когда началась качка и пассажиров одолела морская болезнь, ибо большая часть их не знала не только моря, но и реки. Первой пошла блевать одна крестьянка, которая перед тем наелась колбасы, за ней отправился священник, растрогавшись и заразившись печальным зрелищем, с той минуты никто уже более не сдерживался, все вокруг было загажено, от зловония было не продыхнуть, и сам я не блевал из чистого упрямства, свойственного оньятинцам. К тому же пресной воды в день давали всего по пол-асумбре[9] на человека, умыться не хватало, вонь на корабле забивала свежий морской дух. К этому следует добавить стенания и причитания, трусость тоже пахнет дурно. Половина пассажиров кляла ими самими избранную судьбу, мол, путешествие это хуже адских мучений, да кто заставил нас взгромоздиться на эту бешеную лошадь, по ошибке названную кораблем, и что с Канарских островов повернем обратно в Испанию и всеми святыми клянемся, что с Тенерифе не двинемся. Самое замечательное, что не успели в Гомере сойти на берег, как все ожили, бледные лица вновь порозовели, из подвалов на острове пахло сырами и колбасами, никто больше не поминал морской болезни, никто уже не клял вшей, терзавших нас всю дорогу, и опять восторженно заговорили об Индийских землях, снова проснулась алчность и жажда славы.

После той крови мои глаза стали другими, людей и вещи я вижу словно в густом тумане, и они вздрагивают как огонек светильника, ничто мне не в радость, только любовь Эльвиры, девочка каждое утро слышит цокот копыт моей лошади на каменных мостовых Куско; повсюду рыскают, ищут меня солдаты и альгвасилы, хотят сквитаться за смерть алькальда Франсиско Эскивеля, на голой, без деревьев, площади уже поставлена виселица, приготовлена и опробована гаррота, заточен смертоносный клинок, подожжен шнур аркебуза, и ржет конь, что поволочет мое четвертованное тело, но меня это не сбивает с пути. В жилах у меня бурлит ток раскаленного металла или просоленной лавы, мало мне смерти Франсиско Эскивеля, не ты один хлестал меня по спине плетьми, все они секли, всей сворой, коррехидоры, судьи, алькальды, монахи, по очереди менялись — терзали мое тело, смеялись моим язвам, это они без жалости грабят индейцев, за малейшую провинность пытают слуг-янаконов, отсылают в далекие походы, а сами пользуются их женами, это они подделывают завещания, преступно предают огню целые селения, отрезают носы и руки несчастным, молящим о справедливости; но самые гнусные грешники — монахи, отец Хуан Баутиста Альдабан раздевает незамужних индианок, которые приходят к нему исповедоваться, засовывает им пальцы в детородные органы и в задний проход, хлещет по ягодицам, называя это епитимьей, викарий Доминго Матаморос собирает молоденьких негритянок под предлогом обучения закону божьему и насильничает одну за другой в ризнице, монах-францисканец Фелипе Авенданьо выслушивает прегрешения девочек в такой темной исповедальне, что те не видят даже, как их портят, и потом не знают, отчего забрюхатели.

 - Лопе де Агире, Князь Свободы, Мигель Отеро Сильва.

 я звар'яцею альбо, у рэшце рэшт, скончу напісанне распачатай кнігі да канца жніўня.

віцьбеск.

гэты тэкст быў напісаны за дзень раней папярэдняга за дзень да таго, як мне патэлефанавала маці і папрасіла мяне напісаць дзесяць сказаў пра мінск для яе пасьпяховай здачы заліку па беларускай мове.

 узмоклае лісьце пад прыгнётам шквалаў ветра і дажджу — паўсюль урны, што аднаўляюць самі сябе ў завяршэньні кожнага моста, вуліцы. я брыду скрозь стогадовыя будынкі чырвонае цэглы, перамяшаныя з вырадкамі сталінізму і бясполага хрушчова. цэнтральныя вуліцы тут ня ведаюць межаў прыстойнасьці, з азьвярэньнем упіваюцца засмокамі ў габрэйскае мінулае, зносячы іх мёртвыя целы, накладаючы на іх плітку цэнтральнай забаўляльнай плошчы для зэпээраўцаў. паўсюль валацугі багемнага выгляду ў рабых адзежах, чорных кажушках Дантэ, блукаюць, сядаюць на скамейкі з манэрамі іх уласнага таемнага ордэна. 

у паказушнай зьнешнасьці горада паўсюль зьзяюць прагаліны — пылінкі прытулкаў габрэйскага мастацтва, трыбуха спадчыны. храмоўніцкія цыбуліны ў пахабнае пазалоце пыхліва крычаць са сваіх пагоркаў, заяўляюць пра сябе, імкнуцца разьвеяць у прах Асэнсаванасьць, угрызаюцца ў нэрвовыя клеткі, пульсам урываюцца ў гістэрычныя лякуны маіх пачуцьцяў.

пераклад Іллі.

калі прыходзяць завучы на мае заняткі, то ўвесь час хвалююсь, што мяне вось такім жа чынам спаляць.

сталіца пакут.

 гэты горад знішчыў сябе сам. узняўшыся ў ХІХ стагоддзі з-за развіцця вінакурэння, ён і зараз не страціў выгляду месца, дзе заўсёды злоўжываюць. у кавярнях, барах, рэстаранах, куханьках з амаль што празрыстымі кардоннымі сценамі. тут існуюць нават цэлыя раёны, дзе паўсюль блукаюць збянтэжаныя вачыма з адзіным жаданнем – захліснуцца ў напоі. гэты горад мы звыкла адзначаем у думках як сваю сталіцу. 

парадокс у тым, што амаль анічога, што сведчыла б аб мінулым горада, не засталося. нават дарэвалюцыйны будынак «Крышталя» зараз выглядае як чарговы неўдалы эксперымент нашай знакамітай, цалкам знішчальнай «рэканструкцыі». каля яго - дражджавы камбінат – яго ужо зняслі, але яшчэ не «адрэканструявалі». але гэта не замінае меланхалічнай прыгажосці, якая пануе і зараз на гэтай вуліцы – характэрны пах гарэлкі расцёкваецца па Кастрычніцкай і зараз. адбіваючыся ад чырвонай цэглы, раствараючыся ў ёй, пах дасягае Пуліхава і далей... 

кожная вуліца ўзімку з надыходам цемры або раніцай пераўтвараецца ў здымачную пляцоўку. ты сам – герой асобнай кінематаграфічнай стужкі. 

хутка заімшэлыя будынкі гэтага гораду спасцігне той жа лес, што і Нямігу альбо чыгуначны вакзал – усе яны апрануцца ў шкарлупінне з бетона і таннай фарбы, пад якімі будзе ззяць пустэча. з-за гэтай падставы ты заўсёды павінен браць з сабою фатаапарат, каб зафіксаваць мажліва апошні подых кожнага сустракаемага будынка. 

беларусы любяць пакутваць. яны знайшлі сваю сталіцу – сталіцу пакут. менск застанецца ёй назаўжды.

я читала его до четырех часов утра... я прочла весь "мнимый миазм" и это было восхитительно, - дзесьці ў іншым сусвеце, дзе жывуць мае фанаты, у якіх мая маці здымае пакой пад час сэсіі ва ўніверсітэце.

не для того ты родился, чтобы отчий дом сковывал твой полет.

 - Лопе де Агирре, князь свободы, Мигель Отеро Сильва

Далее следует первая чудесная галлюцинация Викторино Переса, описанная романистом, который называет марихуану «Cannabis sativa», вместо того чтобы назвать ее: цикада, ознобик, сенцо, кудряшка, шумиха, хуанита, побегушка, мачиче, мафафа, маланга, дурья башка, маслице, марабунта, маранья, мария джованни, мария ла-о, марьянжа, марихуана, марильон, мэри уорнер, материалец, штучка, дерьмо, лесовичка, ухмылка, комочек, пельпа, пеппа, катапульта, питрака, розалия, роза мария, четки, шоры, табачок, всячина, ракета, глушонка, хохма, фуфу, шуточка или травка. Романист называет ее «Cannabis sativa», или кайф, или гашиш — чистая литературщина, — и почти не знает, как она действует на человека, о чем он лишь читал в одной брошюрке, посвященной отравлению ядами.

— Когда хочется плакать, не плачу, Мигель Отеро Сильва.

Julieta / 2016

George Crumb - Ancient Voices of Children, Side 1, nonesuch 1970