мой первый опыт владения жилищной собственностью и двухнедельного ремонта с нуля в рамках 3 тысяч долларов (холодильник не прилагается).

наконец

с сегодняшнего дня я буду жить в собственной квартире. 

кое-что получше.

батя: что-то меня так тянет на французов. люблю я их! ангелин, а у нас в родне не было французов?

ангелиша: был кто-то получше.

батя: а че? мой прапрадед был купцом первой гильдии.

ангелиша: это значит кое-что другое... 

батя: он занимался тканями

ангелиша: батя, у тебя в родне все евреи. и заниматься тканями - это как заниматься шляпами - значит лишь только то, что твоя родня - это жидовские торгаши 

апрельское небо с четырех до пяти утра в центре города. чудесный цвет и потенциал света едва заметен, но именно его наличие в такой малой доли и притягивает.  и ближе к пяти кажется, что вот-вот вместо солнца взойдет по сопоставимым с ним форматам черное солнце, знаменуя начало моего правления 

41. омут. сад земных наслаждений. 1

    Я уже засыпала часов в двенадцать ночи, когда ко мне явился образ. Нечто на грани воспоминаний и девичьих грез, но так отчетливо, словно сроднившись с кошмарами сна, которые всегда бывают сверх осязаемы до такой степени, что едва ли сама реальность может с нею сравниться. Мы с Ильей глубоко ночью полуидем или полубежим по Антоновскому парку и дальше, на Кошевого и дальше, на Клумова и дальше, на Стахановской и дальше, на Буденного - все это в осенней листве (в горах осенней листвы, которую мы рассыпаем или в ней же утопаем) и пригоршнях смеха. Мне впервые этой ночью было кем-то дозволено думать об Илье в романтическом ключе. Барьер был нарушен и я не могла остановиться в этих блужданиях и фантазиях и «он бы сказал так, а я бы язвительно ответила вот так, а он бы сделал то и я бы тогда уж конечно устроила что-нибудь на сумасшедший лад (в то время я знала, что именно)». Странно было то, что мне казалось, что я не достойна подобного счастья и все должно быть изломанным или же не моим, что я не могу и думать о том, что один звонок способен реализовать мои мечты об осенней листве на Нахимова. Так проходили ночь за ночью, пока не нагрянуло очередное день рождение Наташи. 

    Вновь на журнальном столике, поверх которого была наброшена белоснежная накрахмаленная салфетка, теплились крошечные маринованные грибы и огурчики, пюре. Всем этим Наташа остужала свой пыл после очередной рюмки Стумбраса. Как обычно мы пели и танцевали без устали, пока наши голоса не поблекли на фоне все сгущавшихся сумерек, которые по консистенции становились похожими на густой кисель, в который при попытке воткнуть ложку, вбирает ее с такой силой, что последняя так и остается строго вертикально стоять внутри данного варева. Оставшаяся водка искрилась, подобно воде в источнике, которым любой и каждый может вдоволь налюбоваться в «Нибелунгах» двадцать четвертого года (сцена с убийством Зигфрида)  или «Девичьем источнике» Бергмана(замечали ли вы когда-нибудь, что источник в них один и тот же?). Эта водка игриво перекатывалась в стеклянную бутылку Перье, с целью ощутить вольный ветерок во дворике и дальше, неоновые огни магазинов на Пулихова, ночной шелест деревьев в Купаловском парке. 

    Мы расположились в самом начале, у входных скамей, вкушали откровение, что после восьмой рюмки водка приобретает горький вкус огурцов с полынью и медом, а погружаемая за ней следом минеральная вода кажется чуть облачной манной небес. И конечно же, как подобает обглоданному сценарию вездесущих случайных встреч, вдоль кустов зашевелилось нечто, а потом тело Аннушки вместе с двумя другими выпорхнуло параллельно нашей питейной скамье. Подле нее стояли чересчур красивые девушки, которых Аннушка в игровой форме пыталась увести от меня, наговаривая про «негодницу», что я сущий дьявол и что лучше на меня вовсе не смотреть, стараться не разговаривать. Все это продолжалось на фоне того, что она жадно поглощала нашу водку, приведя аналогию минеральной воде – затяжку тяжелой сигаретой. Примерно через десять-одиннадцать месяцев она родит ребенка от несовершеннолетнего мальчика с внешностью звезды гей-порно, (отчего-то это было ее пристрастием сызмальства – смотреть исключительно этот вид порно) но пока ее речь сходила на нет, а мой монолог все усиливался и расходился ударной волной вглубь нервной системы двух неизвестных мне (нас познакомили в самом начале, но, по всем правилам хорошего тона, я успешно пропустила эту часть словесного потока). И вновь они, подобно мартышкам, загипнотизированным Каа, едва дышали и односложно отвечали на мои простые вопросы. Аннушка смотрела, подавляя смех и нахлынувшее опьянение, Дева рядом со мной оставалась спокойна и будто бы не замечая обряда, была по ту сторону гипноза. И мне начинало казаться, что никакое половое сношение не заменит мне тех первых мгновений осознания своей сокрушительной победы. 

Прошло буквально двадцать минут с момента нашей встречи, когда Аннушка, прикончив до последней капли содержимое бутылки, заговорила вновь: «Так мы скоро опоздаем до закрытия общаги» и сконцентрировав всю свою силу воли, погнала было этих двух загнанных пташек прочь. Отпрянув, они задержались на краю, по очередности одарили меня нежно-замедленными французскими поцелуями и растворились все в той же густой листве кустарников. 

    Обратный путь мы преодолевали будто по воздуху и когда на границе парка Горького и велодорожки на Пулихова нам преградили путь открытые двери последнего ночного трамвая, Наташа обронила «Поехали?» с четким пониманием того, что нам нужно идти прямо, а трамвай едет поперек, к вокзалу. Схватив ее руку и практически вращивая ее в свою, мы за мгновение до окончательного щелчка вбежали внутрь, весь путь осыпая дорогу внушительным слоем смеха. Выбежав у лицея, сломя голову бежали вдоль реки и деревьев, тормозя только у отеля «Пекин», который в то время был чем-то новым и аморальным. Я говорила, что хочу посмотреть и ошалевшая прошла у самых окон под бесконечный поток призывов Наташи вернуться к ней. На той стороне реки уже роилось что-то. Уже была «Лавка» и пару месяцев назад открылся бар «Хулиган», но все это тогда было чем-то немыслимым, будто бы за бетонной стеной и я тщетно пыталась отыскать на карте вход на улицу Октябрьскую, которая была от меня на расстоянии нескольких сотен метров, растянувшуюся параллельно улице Пулихова. 

Почему мои поиски были тщетны? Сам по себе факт посещения публичных заведений был мне невыносим и я признавала лишь интимные встречи на моей Квартире или такие же одинокие прогулки по району моих будущих снов, который на тот момент вмещал лишь дорогу домой и дальше, до Тракторного завода и дальше, по переулку Козлова и дальше, замыкая круг на Первомайской. Больше мне никуда не было нужно и этот микрогород я по-хозяйски исследовала день ото дня, всегда довольствуясь заключением, что здесь все на своих местах и не нуждается в каких-либо изменениях. Более того, превратности судьбы казались немыслимыми. Мне никогда и в голову не могло прийти, что однажды я приду и окажется, что целая улица снесена и забыта. Я не могла и думать, что это зрелище не произведет на меня должного эффекта и буквально через час я буду обнимать и жадно целовать женщину в тишине дворов где-то в центре, говорить о дальнейшей скорой встрече – так я оскверняла память вечного во имя сиюминутных пустых утех.

В то время все было иначе. Я чувствовала, что полностью сливаюсь с местностью и уже не я, но Квартира и Антоновский парк, дворы возле. Лепнина на каждой сталинке уже не ее, а моя, и въедается она именно в меня, и летит ошметками наземь из меня же. 

    Я перечитывала историю уродства Эко – ту самую, где восхищение уродством евреев чрезмерно и переходит черту, и я будто бы познавала суть красоты истинной, скотской. Мне наконец стало ясно, что стеснение своих желаний и понятий о прекрасном, таких как страсть к скатологии во всех ее проявлениях, слизи и мху, теме изнасилования и зверских убийств – все это равнозначно живет и в других людях тоже, но с той лишь разницей, что они, подобно анонимным авторам глубокой старины, подавляют факт своего естества. 

И если бы другой возгордился бы своей развязностью и степенью самопознания, то я наоборот, казалось, застыла на месте и находила неуместным более паясничать, но лишь непрерывно вспоминать фразу Миса ван дер Роэ «weniger ist mehr», переименовывать свой тамблер (тамблер имени меня) в «мнимый миазм» - ничего в кубе, ничего как сатори, ничего как высшая точка наслаждения. Илья был подписан на меня везде и создавал аккаунты по моему образу и подобию; и да будет воля моя яко на небеси и на земли. 

Писала «я вовсе не являюсь творческим человеком», что было правдой. Думала, что сливаюсь воедино с вечным (что важно) уже от того, что отыскала путь искреннего признания себя: я не творческий человек, мне хочется по-скотски трахаться день ото дня и до бесконечности, Илья мой омут – так просто. И все это на фоне остаточных явлений вроде вопросов в голове «достойна ли я стать легендой или гением?». В то время меня еще никто не называл гением. Лишь только маман говорила мне, что я не красива, но привлекательна, и мне было одиннадцать или двенадцать – возраст, когда я впервые познала девушку, и мне хотелось верить - это значит, что быть уродливой - специфическая привилегия. Что уродство дарует мне возможность быть безгранично жестокой и искренней. Эта привилегия «ни того ни сего», «мнимого миазма» дарует  мне право слиться с природой (разве нет?), пренебречь всеми нормами.

    Красота уродства и красота Ильи – все это единый этап. Причины мне не ясны. Как-то мне удалось вновь посмотреть на него без смущения и почти прощупать до тактильного нить его красоты, ядро которой было не в нем, но во мне. С того самого дня началась борьба между тем, чтобы со всеми удобствами и благосклонно утонуть или же организовать крестовый поход против стяжательства, и кусать свои руки день ото дня все сильнее, подавляя тем самым неудержимое желание думать только о нем и о том, что он говорил когда-либо, и о том, каким бы я хотела, чтобы он был (что в конце концов сыграет со мной злую шутку и эта шутка будет бродить по кругу от сотого акта к сто первому, а потом пересечет и тысячную черту). Мой блогспот стал своеобразным экраном для транслирования моих чувств к нему - его блогспот стал экраном для его реакции. «Я уже не знаю как бороться с желанием позвонить тебе» - я писала и пожирала свои руки, без промаха оставляя бесконечные следы от зубов на пальцах и кистях, порезы ножом и ссадины. Мои руки – живые свидетели той борьбы – теперь чисты и, казалось бы, вечные шрамы быстро стерлись с лица земли. До сих пор лишь осталось воспоминание о смятении и его призыве к действию: «Ты позвонишь или что?» - он писал в один из вечеров или ночей. Должно быть, он чересчур выпил той ночью или вечером?

Должно быть, именно в ту ночь он трахался на кухне общежития с давалкой из бдсма (брсма? влксма?), нашей одногодкой.

На ней были колготки;

От ее стонов в соседней комнате у Кимбора не встал на такую же давалку, каковая пребывала в то мгновение на кухне;

Это было на подоконнике? 

Я все знаю (плак).

Когда у нее спросили наутро, то она сказала, что он «так себе». 

Кимбор одолжил ему презерватив.

Через год я буду драть ее за волосы и сорву концерт.

И ее волосы – словно пакля или лобковые волосы. Пакля во мне всегда таила и таит образ конского хвоста, так как в первый раз я увидела эту незамысловатую копну волос в одной из подвальных комнат нашего дома. Эти комнаты раскинулись на расстояние практически ста квадратных метров в ту пору и были настоящим царством неизведанного для маленького ребенка – закрытый микрокосм из бетона, закаток, финтифлюшек для строительства, бесчисленных баночек с гвоздями и шурупами, огромными тыквами на полу, кочанами капусты и картофеля пускающего ростки из мешков, словно протягивая свои костлявые руки, несколько тысяч пластинок. Там я увидела хвост пакли и была ошеломлена природой этого видения, его невозможностью. Почему они были там, на одной из полок прямо возле непрозрачных окон из зеленого блочного стекла (любимого атрибута подвальных комнат)? Это стекло, толщина которого была около двадцати сантиметров, была тем предметом, о котором можно говорить до бесконечности, как о не до конца познанном или тяжелом для понимания предмете, который всегда влечет и служит конечной и потаенной целью посещения подвальных комнат. Я тщетно пыталась их отмыть – этот предмет тайны. Отмыть до такой степени, чтобы они стали прозрачными; тщательно протирала их соком весенних трав и пихты, но все мои старания превращались в ничто – эти стекла жили своей жизнью и не собирались видоизменяться под моим воздействием. Узоры на нем – словно калейдоскопические вырезки из снов – выгравированы где-то изнутри его гладкой поверхности. Я обожествляла его цвет, который до сих пор считаю воистину зеленым, так как он мог в зависимости от времени года и дня достигать на весеннем закате изумрудного или же нисходить январскими ночами до цвета драконьей зелени. Изумрудный был всего милей и казалось, был символом всего того замшелого богатства, которое хранилось в этих прохладных комнатах. Он и сейчас искрится моментами внезапно познанного счастья. Нужно было лишь прийти в этот храм, где проникновение солнца в закатной тишине означало божественную близость. Помню, что даже в тот момент, когда я столкнулась с паклевым хвостом, окна оставались блаженно-изумрудными, источали интимную радость и это чувство также сублимировало на копню конских волос, которые я, как бы они не были отвратительно пугающими, все же с жадностью схватила и вмиг протрезвела, так как ощущение было схоже с прикосновением к мертвому. Эта двойственность счастья и отвращения также перекликается с ассоциацией ее волос и лобковой растительности. 

Последние мне ненавистны. 

Мужские и женские. 

И я еще не разобралась, что мне нравится или не нравится больше:

Их полное отсутствие или наличие.

Знаю только то, что когда я вижу волосатую пизду, то сразу кажется, что у тебя першит в горле и волосы застряли в твоей глотке.

Лобковые волосы, застрявшие у тебя в горле – 

Это ли не значит быть уязвленной и ненавидеть сам предмет, посредством которого тебя уязвляют?

Но когда я вижу чисто выбритый мужской лобок, то в мою голову стрелой входит воспоминание о детской игре «Гуси-лебеди» и мой мозг уже кричит невоздержанно строки «гуси, гуси! Га-га-га…», и чувство страха и удовольствия волнами проходят по телу. Моя память все еще помнит биение сердца-молота, когда я бежала несмотря на свой страх и восхищение быть съеденной волком. Волнение и удовольствие перемешивались с тоскливым чувством риска одинокого ребенка, которого могут в следующий раз не принять в игру, со страхом быть отвергнутой.

«НЕ СМЕЙ ТРОГАТЬ МОЮ СОБСТВЕННОСТЬ» - я буду говорить.

Облив ее минеральной водой от макушки до пят я прокричу ей на ухо «в следующий раз это будет серная кислота»,

Буду совершенно счастливой и упоенной весь многокилометровый путь до дома.

Она скажет Кимбору, что никогда не видела такую уродину как я,

Но я буду знать, что она неимоверна напугана возможностью следующего раза, где серная кислота в главной роли, 

Где серная кислота разъедает ее колготки.

Где серная кислота пренебрегает ее существованием.

Пренебрегаю ли я? 

Вновь и вновь покупала одежду. Бесконечная череда ненужного. Бонус – четыре шерстяных свитера. Один из них – бледно-голубой. 

Я начинала познавать великую любовь, слушала первые альбомы Мумий Тролля и Земфиры в качестве лакмусовой бумаги.   

Любовь к мужчине, который мне не нравился, был ненавистен и не в моем вкусе – чего еще я могла желать? 

Я утонула – это ли предел?
- Когда ты выйдешь за него при таком раскладе? – Наташа говорила. 

- Я буду твоей свидетельницей – она повторяла. 

- У нас не будет свидетелей, не будет колец – я отвечала ей в начале октября и мои руки были надкусаны, надрезаны, обожжены и зализаны. 

Я ходила ему навстречу. 

Каждый выходной день далеко за полночь.

Я слышала как он дышит, вглядываясь с улицы в окна моей комнаты. 

Я выходила ему навстречу, пересекала дорогу, где над головой фонарь издавал дребезжащий звук, мусорные баки у аппендикса-конца железной дороги, который был Рубиконом Антоновского парка.

Я шла ему навстречу.

Всегда глубоко за полночь, углубляясь в парк, достигая островков-таблеток у водопада, проклиная ухудшающееся зрение, которое не позволяет разглядеть наличие бледной тени на другой стороне водопада, проклиная огоньки сигарет-маяков в воздухе.

Это или то бледное пламя могло оказаться его. 

Он приходил ко мне на встречу.

Каждый будний день и с тем расчетом, чтобы успеть до закрытия метро.

Он приходил ко мне на встречу, дышал в окна моей Квартиры, желая увидеть ее содержимое. 

Шел по крутому спуску, к вожделенному водопаду, где над поверхностью поплавками выстроились островки бетонной суши. 

Закуривал сигарету и шел назад, не встречая на своем пути сопротивления. 

- Ты позвонишь или что?

- Думала, ты против - я отвечала.

Я шла ему навстречу в середине октября и был выходной. 

Мои пальцы замерзли; я обогнула место, где Слепянская водная система образует конечную каплю. Кустарники полностью впитали в себя скамью, на спинке которой я сидела, тщетно пытаясь заставить экран телефона отобразить всегда безымянный и давно знакомый номер. Я не решалась. Пальцы-ледышки преображались в сухие ветки, умоляли бездействовать под раскаты ударов моего сердца. 

Этот омут во мне. 

Любовь – вся моя. 

Что я приобрету от общения с предметом? 

Приобрету ли? 

Моя вселенная и вымышленный мир и вымышленные друзья – не в этом ли суть и нечто истинное?

Что я получу от телесной близости с человеком, чья плоть будто была создана для слияния со мной? 

Звонить ему – полнейшей безумство. Контактировать с ним – значит признать свое поражение, значит признать, что я согласна на тотальную потерю всего ради желания впитаться в него, 

сожрать его полностью;

запихнуть его в глубокий кармашек рубашки и хранить там вечно. 

Ради удовольствия смотреть на плоды овеществления чуда, которое я могу воплотить в реальность – отдаться существу, для которого за эти три года стала божественно недоступна. 

Этого ли недостаточно? 

Недостаточно ли для моего самолюбия?