не пишу сюда, т.к. вместо этого строчу планы к урокам, или же пешочком часами иду от одной деревни к другой, где я, в свою очередь, теперь преподаю. ждите от меня заметок, пресыщенных ненависти, начиная с вечера пятницы.
среда, 31 августа 2016 г.
воскресенье, 28 августа 2016 г.
А палове на адзінаццатую вечара здагадваешся, у каго з жанчын месячныя, здагадваешся менавіта па паху, які пануе ў пакоі. Час скончыць працу, бо фантазыі на тэму таго, што адчувае кававае зярнятка ў самай гушчы поўнай бляшанкі „Nescafe”, ужо невыносныя. Блакітныя кашулі ў шэрым кабінэтным дыме пасоўваюцца туды-сюды, і нават у гэтым адвольным пасоўванні заўважаеш свой парадак. Дахаты. Дахаты.
На сядзеньні збоку нешта напісанае маркёрам — я нахіляюся, каб паглядзець, і ў расчараванні адкідваю галаву: „Prodigy”. На маім ляканічна і ёміста выражанае Слова Мацернае — колькі дасканаласці, якая завершанасьць у нараджэньні шматзначнасьці. Такім дзецям трэба штодня набываць туш і шоўк.
Па пакоі, пазбаўленым ветру, лунаў пах мачы й чагосьці яшчэ — церпкага, гідкага і ў той жа час хвалюючага... гэта быў смурод, але смурод свойскі. Чалавек свайго смуроду часта не заўважае, а калі й заўважае, то гэта нават бывае й прыемна — хаваць нос пад даўно нямытыя пахі, нюхаць палец, пакрыты саладжавым потам ягадзіцаў...
— Нас разьдзяляюць дзьверы, драўляныя дзьверы таўшчынёю ў некалькі сантымэтраў. Па адзін бок дзьвярэй можна хадзіць голым, расчляняць трупы, здымаць порнафільмы, вырабляць фальшывыя грошы, сьпяваць, паліць траву й піць гарэлку. Па другі бок можна толькі атрымаць за ўсе пералічаныя дзеяньні заслужанае пакараньне. Ад штрафу ў розгах-мінімалках да найсправядлівейшае дзяржаўнае кулі... Два твары — твой і мой — па розныя бакі дзьвераў, дзьве пары вачэй, якія намагаюцца глядзець адна на адну ва ўпор праз зафар- баванае дрэва, два галасы, балянсуючыя на той уяўнай мяжы, зьлева ад якой — напружаны слых суседзяў, справа — неразборлівы шэпт. Ну як, спадабалася?
Што адказвалі маладому чалавеку з-за дзьвярэй, чуваць не было, але адчыняць яму пакуль не зьбіраліся. Зрэшты, па далейшай размове Каспарыха шмат зразумела, і госьць яе прыдуркаватых суседзяў паціху страціў сваю прывабнасць.
— Я хачу толькі ўбачыць цябе... клянуся. Разумею, разумею твой недавер. Ну, адчыні, і я ўсё растлумачу... Я... Я папросту ня ведаю другога спосабу пазнаёміцца з табой. Ты так доўга была для мяне таямніцаю...
Прывітанне, малая!
Ты выбрала самагубства — што ж, гэта твая свабода, ты маеш
поўнае права распараджацца сваім жыцьцём гэтаксама, як сваімі кі- шэннымі грашыма або вольным часам. Ня ведаю, што цябе падштур- хнула пакінуць гэты „вар'яцкі, вар'яцкі, вар'яцкі сьвет”, але калі ты сур'ёзна вырашыла сысьці, то зрабі гэта, як і належыць жанчыне новага стагодзьдзя (а я гляджу, ты ўжо сапраўдная жанчына, бо самагубства — адказны, дарослы ўчынак) — зрабі гэта прыгожа, стыльна, гігіенічна, бяз сопляў і размазанай па твары тушы.
Вешацца лепш басанож. Шыю можна змазаць для гарантыі вільготным крэмам, і самым удалым для падобных выпадкаў лічацца крэмы „Nivea”. Рэзкім рухам выбі з-пад сябе зэдлік (фатэль ці стос збору твораў Купалы тут не падыходзяць), паслаб мышцы жывата і — шчаслівай дарогі!
Плюсы: спосаб досыць гігіенічны й чысты, пасьля цябе не застанецца ні мора крыві, ні раскіданых па пакоі мазгоў. Да таго ж ад цябе патрабуецца мінімум затратаў.
Мінусы: памятай, што ненадзейна забіты цьвік можа адбіць у цябе ўсялякую ахвоту да падобных учынкаў, бо дубль — два надае ўсяму працэсу нешта камэдыйнае. Яшчэ: каб адштурхнуць ад сябе табурэтку, трэба перадолець жывёльны інстынкт самазахавання, які, натуральна не ўпрыгожвае жанчыну 21 стагодзьдзя. А перадолець яго бывае ой як цяжка!..
Музыка: „Enigma”, раннія „Pink Floyd”, Грыг.
Прыклад перадсмяротнай цыдулкі:
Дарагія мама й тата!
Па сачыненні мне 5/4. Джэка я выгуляла. Званіла цётка, прасіла
прывезьці ёй сульфадымэтаксін. Аліку перадайце, каб больш не тэлефанаваў. На вячэру не чакайце.
Ваша дачка.
(Пасьля напісаньня цыдулкі дасканала правер арфаграфію. Слова „сульфадымэтаксін” правер па слоўніку замежных словаў.)
Атручаным... Дваццатае стагодзьдзе дало нам тысячы лекавых сродкаў, з дапамогай якіх можна пакінуць гэты сьвет лёгка й пры- емна, з прысмакам чагосьці хвалюючага й рамантычнага — быццам сыходзіш з жыцьця пад кадры „Сібірскага цырульніка”. Прымі адпа- ведную колькасьць пігулак (гл. Табліцу), і залезь пад тонкую коўдру, у свежую пасьцель. Бялізну папярэдне высьцірай новым „Асам” — ён дорыць сьвежасьць усёй сям'і й зьяўляецца фундатарам нашага з та- бою часопіса. Ажыцьцяўляць задуманае лепш альбо перад сном, альбо зранку. Глытай пігулкі па адной, а ня кідай у рот жменяй — так лягчэй пазьбегнуць ванітнага рэфлексу. За дзень да справы лепш адмовіцца ад усялякае ежы. Запіваць пігулкі налепей звычайнай піцьявой вадою. Галоўнае, каб у цябе быў у запасе час, каб гадзін восем цябе ніхто не турбаваў. Прыемных сноў!
Плюсы: абсалютная чысціня. Адысці ў сне — прыгожа, духоўна і эстэтычна. Бацькі не адразу зразумеюць, што ты назаўсёды засталася ў краіне летуценьняў. У іх будзе час пабыць сам-насам.
Мінусы: дактары насабачыліся цяпер ратаваць атручаных, так што чым пазьней цябе знойдуць, тым лепш. Знойдуць рана — ёсьць верагоднасьць аблому.
Музыка: Вэрдзі, зборка „Love ballads”.
Для ўскрыцця венаў трэба абраць дзень, калі ўсе дамашнія зьяджаюць куды-небудзь на лецішча. За дзень да справы паскардзіся бацьку на тупыя нажы — няхай заточыць іх да таўшчыні воласу. Каб нічога не западозрыў, актыўна бяры ўдзел у гатаваньні салатаў, абіраньні бульбы, нарэзцы хлебу. Зьехалі? Напоўні ванну цёплай вадой і — за справу! Старайся не варушыць рукамі й наагул на іх не- глядзець. Папрасі ў настаўніка па СМК рэпрадукцыю карціны якога- небудзь перадзьвіжніка, уладкуй яе на краі ванны й атрымлівай аса- лоду. Не ляжыць душа да жывапісу — надзень цёмныя акуляры. Праз хвілінаў восем надыйдзе прыемная санлівасьць... На схеме зьлева па- казанае мейсца на руцэ, дзе ўскрыццё прыносіць максімальны эфэкт (схема распрацаваная нашымі даўнімі сябрамі — мэдцэнтрам „Віта- манус”. „Вітаманус — гэта здароўе для ўсёй сям'і, уключаючы сабаку!)
Плюсы: высокая верагоднасьць атрымання жаданага выніку, цеплыня, спакой у апошнія хвіліны... і як эстэтычна!
Мінусы: многія з нас не выносяць выгляду крыві, а яна, выкліка- ючы агіду, яшчэ й гіпнатызуе, як кобра. І, безумоўна, у самім акце прысутнічае спачатку боль, хаця напраўду працэс ня больш балючы, чы узяцьце крыві на аналіз.
Музыка: Земфіра, БИ-2, наагул — расейскі рок.
„Тост!” — раўлі Гюнтэру гэтак, як, мусіць, не- калі раўлі гладыятрам; так равуць і цяпер, з хмяльной крыважэр- насцю, з прадчуваннем таго, што ўжо тут можна выпусьціць сваю зацкаваную дзяржаваю і проста навакольным нахабствам дохлую волю, і воля будзе выкананая. Паасобку ніхто ня стаў бы нічога патрабаваць, але цяпер, у раскошы калектыўнасці, можна было бяз страху настойваць на прыпадабненьні да сябе любога, хто яшчэ не падцьвердзіў уласнае свойскасьці. „Нет уж, тост, с вас тостик, моло- дой человек,” — крычаў проста ў нос Гюнтэру Давідыч з суседняга адзьдзелу, хаця Гюнтэр ужо ўздымаўся з абыякавым кілішкам. „Тос! Тос!” — з радасьцю алігафрэна паўтараў пяцігадовы ўнук Іпалітыча, пляскаючы ў цнатлівыя далонькі. „То-ост! То-ост!” — гэта ўжо было скандаваннем, а скандаваньню гэтых людзей ня трэба было вучыць. Гэтак крычаць на вясельлях распухлыя бабы й маленькія тыраны, якія хочуць на раніцу ня толькі пахмелкі, але й нявесцінай крыві.
(...У матавым зьзяньні спэрматазоіды п'юць на дваіх пляшку „Вішнёвага водару”. Альбо „Вікторыі”. Альбо „Асенняга”. Альбо „(світа- нку”. Альбо „Загадкі”. Беларускія мужчыны выконваюць свой доўг.)
З левага краю сінее кропля засохлае фарбы. Гэта сусед зьверху ў сакавіку абнаўляў балкон, відаць, і здзьмуў вецер кроплю з суседавага пэндзалю. Мусіць, акно яна памые, а кропельку чапаць ня будзе. Рэч у тым, што калі неадрыўна глядзець на гэтую сінюю кроплю і рухаць галавою прыкладна вось так, з боку у бок і зьнізу ўверх, то можна накіроўваць яе на якое-небудзь з вокнаў суседняга дому, або на ганак школы, або на ліхтарны слуп. Тады кропля будзе здавацца вялікаю, закрые сабой палову чужога акна, павісьне на слупе ўлёткай, пахавае пад сваім сінім цельцам адразу цэлы клас разам з настаўнікам. Гэткі вось аптычны эфэкт. Аптычны эфэкт.
Ня вытрымаўшы, недзе каля сёмага паверху Рамонт спыніў ліфт і доўга цалаваў кнопку з лічбай „сем”. Ён усё яшчэ плакаў; ён браў кнопку то цалкам у рот, то лёганька пакусваў зубамі, то пакрываў дробнымі пацалункамі яе куточкі.
Гэты месяц называюць па-кітайску — І Юнь. Я еду ў краму па цыгарэты й шакалад. Ровар рыпіць на ўсыпанай гальлём сьцежцы, дзынкае званок. Хачу пасьпець да таго, як ты прачнешся, каб заслу- жыць... Ну, ня тое каб тваю радасьць, ня тое, каб пацалунак, а вібра- цыю ў ва мне адмысловых аналізатараў, створаных для ўспрымання выключна цябе. І ў цябе ёсьць такія, я ведаю, мінулай ноччу я выпад- кова апынуўся сам-насам з гэтай мілай аднаклетачнай істотай, і мы доўга моўчкі глядзелі адно на аднаго.
Лес скончыўся. За турыстычным гатэлем бліснула возера. Возера называецца гэтак жа сама, як рэстарацыя на пагорку, як гатэль, як крама, як клуб, як увесь курортны пасёлак. Не падумайце, што гатэль, крама, рэстарацыя, клуб, пасёлак названыя ў гонар возера. Не, гэта возера названае ў гонар гатэля, крамы, рэстарацыі, клуба і пасёлка. Веру газэтам: гэта адбылося ў старадаўнія часы.
- Практычны дапаможнік па руйнаваньні гарадоў, Альгерд Бахарэвіч.
четверг, 25 августа 2016 г.
среда, 24 августа 2016 г.
вторник, 23 августа 2016 г.
понедельник, 22 августа 2016 г.
пьеса в четырех частях.
1.
девять утра, а. спускается в гостиную. а: тимофей, ты че орешь?
т: что? я не орал.
а: ты зачем орал?
т: да я не орал!
а: зачем ты кричал мне?
т: тебе приснилось, а теперь ты не хочешь признать свою вину!
2.
одиннадцать утра.а: тимофей, ты зачем орал тогда?
т: я разговаривал с очками, да.
3.
час дня.а: тимофей, ты зачем орал тогда?
т: потому что мне было одиноко, да.
4.
три часа дня.а: тимофей, ты зачем орал тогда?
т: потому что я боюсь света. да, так и есть.
воскресенье, 21 августа 2016 г.
бабулька.
около пяти минут пыталась вспомнить о том, сколько же мне все-таки сейчас лет. начиная с двадцати, я стала путаться в этом. когда мы покупали продукты с настасьей, будучи на третьем курсе, и вспомнили лишь на кассе про свечи, то я побежала лихорадочно их искать. возвращаюсь на кассу, а настасья мне: "ой, а зачем тебе цифра 1 и 8?" самое жуткое здесь то, что я все равно не поняла, о чем она и ещё минуту смотрела на нее недоумевающими глазами. ЧЕРТ, МНЕ БЫЛО ТОГДА 20!
пятница, 19 августа 2016 г.
пасмурный полдень.
иногда хочется расплыться в удавшейся позе. полулёжа, полусидя - брезгливо застыть, погрязнуть в трясине своей кожи и костей, держась за шерсть пледа или же, наобум, разверзнув плоть в шесть концов света.
время уж не течет, но лишь тщетно пытается вновь существовать.
ты не перечишь; лишь только квелый разум ловит отзвук дня.
раз в тысячелетие конечности теплы - кровь редко добирается. я - лишь грошовое приложение тахты в шоколадной глазури.
стать беззвучной, вытечь в мимолётном призраке сна.
время уж не течет, но лишь тщетно пытается вновь существовать.
ты не перечишь; лишь только квелый разум ловит отзвук дня.
раз в тысячелетие конечности теплы - кровь редко добирается. я - лишь грошовое приложение тахты в шоколадной глазури.
стать беззвучной, вытечь в мимолётном призраке сна.
четверг, 18 августа 2016 г.
— Любое паўтарэньне цягне за сабой рытуал... любое паўтарэнне
пагражае надаць тваім рухам і словам непатрэбную сакральнасць.
Звычка, падабраная ў сэнтымэнтальным двары юнацтва, неўпрыкмет
вырастае ў рытуал, які акупуе твой маленькі сьвет і становіцца той
жывёлай, на плячох якой ты едзеш праз жыцьцё ў нябыт...
〔我是蔡英文，我支持婚姻平權〕
проблема лишь в том, что тайваньцы не хотят регистрировать отношения гомосексуального характера (знаю это от своей же тайваньской подруги лесбиянки). мне до сих пор кажется, что ее избрали лишь потому, что она женщина-хипстер, которая любит котиков и хлестать винишко. я ее обожаю. кстати, всем президентам стоит делать такие милые и стильные видео, где первый не будет злобно скалиться или словесно хуярить своих подопечных.
среда, 17 августа 2016 г.
изломы.
я бы хотела писать всю ночь.
в порыве исписывать страницу за страницей,
пить кофе и курить без остановки.
знаю, что на данном этапе смогла.
вся моя плоть кричит об этом.
я живу у родителей.
ложусь спать в девять вечера.
в порыве исписывать страницу за страницей,
пить кофе и курить без остановки.
знаю, что на данном этапе смогла.
вся моя плоть кричит об этом.
я живу у родителей.
ложусь спать в девять вечера.
очередной сон.
сегодня опять снилось нахимова. будто настасья только-только въехала и я восхищаюсь всей этой сумбурностью, мы бухаем через день в несменяемых предрассветных сумерках.
вторник, 16 августа 2016 г.
илья рисует на семинаре самохвалова.
всё началось с портрета кимбора /справа/, а потом усугубилось вот в это. в конце концов я стала захлёбываясь смеяться на всю аудиторию - самохвалов убивал меня взглядом.
а: куйкоў!
01.2015
side A: солнышки из конспекта первого курса /2011/
side B:
и: хочешь, я напишу твое имя клинописью?
а: нет.
я побежала в ванную. когда ты ушёл, то тут же прокралась к книжной полке и перевернула листок - там была эта надпись.
играя с кунашем в морской бой. первый семестр второго курса.
прадмет i задачы палеаграфii.паходжанне кирыллiцы.
записана тема к следующему семинару, а не начало конспекта, к сожалению.
пишу план урока для лицейских одиннадцатиклашек по экономическому и социальному развитию в конце 80-х на спецкурсе поверх переписки с наташей.
н: да! валим бухать!
а: АНАРХИЯ!
н: а ты когда хочешь?
а: а ты привезла наливочку?
н: нет. у меня не было места, поеду на след. выходные и привезу
а: тогда будем ждать того священного дня, когда ты сколымишь наливочку!
н: хорошо, напомни мне привезти!
понедельник, 15 августа 2016 г.
— А что же мне оставалось делать? — спросил Гамбрил Младший, пододвигая кресло к камину. — Ты дал мне педагогическое образование, а потом умыл руки. Никакого выбора, никаких перспектив. Другого выхода не было. А теперь ты же меня и упрекаешь.
Мистер Гамбрил сделал нетерпеливый жест.
— Перестань говорить глупости, — сказал он. — Единственный смысл такого воспитания, какое получил ты, — что оно дает молодому человеку возможность понять, что, собственно, его интересует. По-видимому, ничто не интересовало тебя настолько...
— Меня интересует все, — перебил Гамбрил Младший.
— Я нападаю вовсе не на профессию, — сказал он. — Совсем нет. Преподавание заслуживало бы всяческих похвал, если бы все те, кто посвящает себя этой профессии, так же интересовались им, как вы, Портьюз, вашей работой или я — моей. Все дело портят такие неустойчивые субъекты, как Теодор. До тех пор, пока все учителя не будут гениями и энтузиастами, никто никогда не научится ничему — кроме того, что он изучает сам.
— Я пришел к заключению, — заговорил он, раскуривая трубку, — что большинство людей... вообще не следовало бы... ничему учить. — Он бросил спичку. — Да простит нас Бог, но ведь они же собаки. Какой смысл учить их чему бы то ни было, кроме умения вести себя прилично, работать и повиноваться? Факты, теории, мировые истины — какая им польза от всего этого? Учить их понимать — да ведь это же только запутывать их; они из-за этого перестают воспринимать простую видимую реальность. Только один процент учащихся, не больше, извлекает какую-нибудь пользу из научного или литературного образования.
— А какая польза будет, по-вашему, от революции, мистер Бодженос? — спросил он наконец.
Мистер Бодженос снова положил руку за борт.
— Никакой, мистер Гамбрил, — сказал он. — Решительно никакой.
— Но свобода, — предложил Гамбрил, — равенство и так далее. Как насчет этого, мистер Бодженос?
Мистер Бодженос улыбнулся снисходительно и добродушно, как он улыбнулся бы человеку, предложившему, скажем, носить при вечернем костюме засученные до колен брюки.
— Свобода, мистер Гамбрил? — сказал он. — Неужели, по-вашему, хоть один здравомыслящий человек воображает, что революция принесет свободу?
— Революционеры всегда требуют именно свободы.
— А получают они ее когда-нибудь, мистер Гамбрил? — Мистер Бодженос игриво склонил голову набок и улыбнулся. — Обратимся к истории, мистер Гамбрил. Сначала французская революция. Народ требует политической свободы. И получает ее. Потом — билль о реформах, потом сорок восьмой год, потом всякие там освободительные акты и избирательное право для женщин — с каждым разом все больше и больше политической свободы. А в результате что, мистер Гамбрил? Ровно ничего. Кто стал свободней благодаря политической свободе? Ни одна душа, мистер Гамбрил. Более гнусного издевательства не знала история. А как подумаешь о несчастных молодых людях, вроде Шелли, которые о ней говорили, так просто жалко становится, — сказал мистер Бодженос, качая головой, — по-человечески жалко. Политическая свобода— надувательство, потому что никто не тратит время на то, чтобы заниматься политикой. Время тратят на сон, еду, немного на развлечения и на работу — больше всего на работу. Когда они получили все политические свободы, какие им хотелось — или каких им даже, собственно, и не хотелось, — они начали понимать это. Вот теперь они и заговорили об индустриальной революции, мистер Гамбрил. Да Господь с вами, ведь это новое надувательство, почище старого. Может ли быть при какой-нибудь системе свобода? Сколько вы ни делите прибыли между рабочими, сколько ни устанавливайте у них самоуправление, или создавайте гигиенические условия, или стройте коттеджи или площадки для игр, самое главное рабство все равно останется — подневольный труд. Свобода? Да ее не существует! Свободы в этом мире нет; только позолоченные клетки. Да наконец, мистер Гамбрил, представьте себе, что удалось бы как-нибудь избавиться от необходимости работать, представьте себе, что у человека все время будет свободным. А сам он станет ли от этого свободней? Я ничего не говорю об естественном рабстве еды, сна и так далее, мистер Гамбрил; об этом я ничего не говорю, потому что тут уж пойдет отвлеченная метафизика. Но я спрашиваю вас вот о чем, — и мистер Бодженос почти сердито погрозил пальцем своему сонному собеседнику, — будет ли свободным человек с неограниченным досугом? Я говорю, что нет. Он будет свободным, только если он окажется, как мы с вами, мистер Гамб-рил, человеком здравомыслящим и независимым в суждениях. Рядовой человек свободным не будет. Потому что убивать свой досуг он умеет только теми способами, какие навяжут ему другие люди. В наше время никто не умеет развлекаться сам по себе; все предоставляют другим развлекать их. Что им подсунешь, то они и глотают. Им приходится глотать, хотят они этого или нет. Кино, газеты, журналы, граммофоны, футбольные матчи, радио — попробуйте-ка обойтись без них, если вы хотите развлекаться. Рядовой человек без них не обойдется. Он пользуется ими; а что это, как не рабство? Так что видите, мистер Гамбрил, — и мистер Бодженос улыбнулся с каким-то лукавым торжеством, — даже в чисто гипотетическом случае, когда у человека будет неограниченное количество свободного времени, сам он свободным не станет... А случай этот, как я уже сказал, чисто гипотетический; по крайней мере поскольку дело касается людей, стремящихся к революции. Что же до тех, кто умеет пользоваться досугом, так я вам скажу, мистер Гамбрил, что мы с вами оба хорошо знакомы со «сливками общества» и знаем, что свобода, кроме разве свободы половых общений, это у них слабое место. А что такое половая свобода? — драматически вопросил мистер Бодженос. — Мы с вами, мистер Гамбрил, знаем, — конфиденциально ответил он. — Это ужасное, отвратительное рабство. Вот что это такое. Или, может быть, это не так, мистер Гамбрил?
— Так, так, вы совершенно правы, мистер Бодженос, — поспешил ответить Гамбрил.
— А отсюда следует, — продолжал мистер Бодженос, — что для всех людей, кроме немногих избранных, вроде нас с вами, мистер Гамбрил, свободы не существует. Это химера, мистер Гамбрил. Гнусная выдумка.
Иногда, правда, он ненавидел; но это бывало лишь до тех пор, пока привычка не порождала любовь.
— Странное дело, — задумчиво сказал он, — но у меня никогда не было потребности в вожаке. Я не встречал до сих пор никого, кем я мог бы от души восхищаться или в кого я мог бы верить, никого, за кем я хотел бы следовать. А ведь должно быть приятно поручить себя кому-нибудь еще. Наверно, при этом чувствуешь себя тепло, уютно, одним словом, как нельзя лучше.
При смокинге — черепаховая оправа с золотыми оглоблями и золотой переносицей. При вечернем костюме — пенсне с золотой машинкой и без оправы — это сама утонченность и безупречность. И вот создано правило, согласно которому каждый уважающий себя человек, страдающий астигматизмом или близорукостью, обязан иметь четыре пары очков. Вы только подумайте — появиться в вечернем костюме и с роговыми спортивными очками на носу! Что за дурной тон! Человек, прочитавши такое объявление, начинает чувствовать себя неловко: у него только одна пара очков, он боится показаться смешным, невоспитанным, невежественным, провинциалом. А так как огромное большинство людей легче мирится с обвинением в прелюбодеянии, чем с обвинением в провинциальности, он сейчас же бежит в магазин и покупает еще четыре пары очков. А фабрикант богатеет, мистер Гамбрил.
Большинство влюбленных, подумал Гамбрил, воображают, будто их возлюбленные обладают какой-то скрытой реальностью, которая не имеет ничего общего с тем, что они видят ежедневно. Они влюблены не в человека, а в продукт своего воображения. Иногда эта скрытая реальность действительно имеется; иногда она не отличается от видимости. Когда у них открываются глаза, это и в том и в другом случае бывает ударом.
— Все дело, видимо, в том, — продолжал Гамбрил Старший, улыбаясь с торжествующим видом, — все дело в том, что архитектура — искусство более трудное и интеллектуальное, чем музыка. Музыка — это способность, которая дается от рождения, как вздернутый нос. Но чувство пластической красоты — хотя и оно, разумеется, врожденная способность — нуждается в развитии, в интеллектуальном созревании. Оно живет в сознании, оно воспитывается опытом и мышлением. В музыке бывают вундеркинды, в архитектуре — никогда. — Гамбрил Старший удовлетворенно прищелкнул языком. — Можно быть великолепным музыкантом и круглым дураком. Но хороший архитектор должен быть человеком умным, он должен уметь мыслить и учиться на опыте. А так как почти никто из людей, проходящих по улицам Лондона — или любого другого города, — не умеет мыслить и учиться на опыте, то и получается, что никто из них не способен оценить архитектуру.
— Главным образом потому, — сказал Гамбрил Старший, — что они, как я уже говорил, не умеют ни думать, ни учиться на опыте. Врен предлагал им открытые пространства и широкие улицы; он предлагал им солнце, воздух и чистоту; он предлагал им красоту, порядок и величие. Он предлагал строить с расчетом на воображение и честолюбие человека, строить так, чтобы даже самые незначительные из людей могли смутно почувствовать, расхаживая по этим улицам, что они одной породы — или почти одной — с Микеланджело; чтобы они тоже почувствовали себя, по крайней мере внутренне, сильными, свободными и великолепными. Вот что он предлагал. Рыская с опасностью для жизни среди дымящихся развалин, он составил для них план. Но они предпочли восстановить прежнее убожество и путаницу; предпочли темные, кривые, причудливо нестройные улочки Средневековья; предпочли дыры и тупики, извилистые, крытые переходы; предпочли вонь и бессолнечный спертый воздух, чахотку и рахит; предпочли уродство, и ничтожество, и грязь; предпочли ориентироваться на человеческую низость, на презренное тело, а не на сознание. Жалкие болваны! Но пожалуй, — продолжал старик, тряся головой, — мы не имеем права их ругать. — Его шевелюра сорвалась со своего ненадежного якоря; он покорно откинул ее назад. — Мы не имеем права ругать их. Будь мы на их месте, мы поступили бы так же, вне всякого сомнения. Нам предлагают разум и красоту, а мы отвергаем их, потому что это, видите ли, не совпадает с теми понятиями, которые нам привили в юности, которые выросли у нас в душе и сделались частью нас самих.
— В нашем внутреннем мире тоже есть тихие уголки, — задумчиво сказал он. — Но мы строим в них эстрады и фабрики. Нарочно — чтобы уничтожить тишину. Мы не любим тишины. Все мысли, все заботы у меня в голове... вертятся, вертятся непрерывно. — Он сделал рукой кругообразное движение. — И джазы, и мюзик-холльные песенки, и газетчики, выкрикивающие новости. К чему это? Чтобы положить конец тишине, разбить ее и развеять по ветру, уверить себя любой ценой, что ее нет. Да, но она есть; она есть, несмотря ни на что, она таится во всем. Порой, когда ночью лежишь с открытыми глазами — без движения, спокойно ожидая сна, — тишина восстанавливается, кусок за куском, все осколки, все обрывки, которые мы за день так старательно рассеивали. Она восстанавливается, внутренняя тишина, как эта внешняя тишина травы и деревьев. Она наполняет человека, она растет — кристаллическая тишина — растущий, распространяющийся кристалл. Она растет, она становится совершенней; она прекрасна и страшна, да, страшна в такой же степени, как и прекрасна. Потому что человек одинок внутри кристалла, и нет поддержки извне, нет ничего внешнего или незначительного, на что можно опереться или взобраться, надменно, презрительно, чтобы смотреть на это сверху вниз. Не над чем смеяться, нечем восторгаться. А тишина растет и растет. Ее рост прекрасен и невыносим. И под конец ощущаешь приближение чего-то; это похоже на слабый звук шагов. Что-то невыразимо прекрасное и чудесное приближается сквозь кристалл, ближе и ближе. И до чего невыразимо страшное! Потому что стоит ему прикоснуться к вам, стоит ему охватить и затянуть вас, как вы умрете; умрет вся привычная, повседневная, заурядная часть вашего существа. Кончатся эстрады с музыкой и фабричные гудки, и начнется трудная жизнь среди тишины, трудная, необычная, неслыханная жизнь. Ближе, ближе подходят шаги; но боишься встретить лицом к лицу то, что приближается. Не смеешь. Слишком страшно, слишком больно умирать. Скорей, пока еще не поздно, пускайте в ход фабричные машины, бейте в барабан, дуйте в саксофон. Думайте о женщинах, с которыми вам хотелось бы поспать, о способах заработать деньги, о сплетнях насчет ваших друзей, об очередной гнусности политических деятелей. Все, что угодно, лишь бы рассеяться. Разрушьте молчание, разбейте вдребезги кристалл!
Блаженны чистые сердцем, ибо они узрят Бога. Чиста и непорочна, чиста и неподдельна, без примесей. «Не страстная, благодаренье Богу; только чувственная и сентиментальная». Во имя уховертки. Аминь. Чистая, чистая. Когда-то страстные почитатели пытались насиловать статуи богов; виноваты в этом бывали обычно скульпторы.
Но мощь человека — в его способности быть непоследовательным Кругом голод, мор и война, а он воздвигает соборы; он раб, но в голове у него бродят непоследовательные, неподобающие мысли свободного человека. Дух в рабстве у бреда и стучащей крови, под властью мрачного тирана — страдания. Но без всякой последовательности он решает танцевать в трехдольном ритме: прыжок — вверх, топот быстрых ног — вниз.
— Некоторые думают, что счастливым можно быть только тогда, когда делаешь шум, — сказала она после небольшой паузы. — А по-моему, счастье слишком хрупко и меланхолично для шума. Счастье, оно меланхолично, как прекраснейший пейзаж, как те деревья, и трава, и облака, и солнце сегодня.
— Со стороны, — сказал Гамбрил, — оно кажется даже скучным.
Кто живет дольше: тот, кто в течение двух лет принимает героин и умирает, или тот, кто живет на ростбифах, воде и картошке до девяноста пяти лет? Один пребывает свои двадцать четыре месяца в вечности. А все годы пожирателя ростбифов прожиты им только во времени.
На руке у нее был синяк. «Вы думаете, в этом нет ничего греховного и отвратительного? — спросил он. — Ошибаетесь: есть». Он расхохотался и принялся целовать ее и раздел ее и ласкал. И она плакала, она боролась, она старалась вырваться; но под конец ею овладело наслаждение, более острое и мучительное, чем все, что ей доводилось испытывать. И все время Колмэн склонялся над ней, и борода у него была в крови, и он улыбался ей в лицо и шептал: «Ужасно, ужасно, стыд и позор!» Она лежала в каком-то оцепенении.
Ничего : слишком много.
Ничего. Он замуровывал ее в свою постройку, большая колонна рядом с колонной работы.
Слишком много — он спасался бегством. Если бы он не заключил себя, как в клетку, в эту камеру, он продолжал бы бегать за ней, продолжал бы — весь из обломков, разбитый и ненужный — бросаться к ее ногам. А она не хотела его. Но пожалуй, было бы хуже, пожалуй, было бы в тысячу раз хуже, если бы она захотела.
- Шутовской хоровод, Олдос Хаксли.
воскресенье, 14 августа 2016 г.
Cocteau Twins - Musette and Drums
как это раньше они меня совершенно не цепляли, а теперь каждая композиция впивается в сердце?! несколько лет назад я думала, что их слушают лишь из-за гениальных обложек альбомов, но теперь знаю, что катастрофично ошибалась.
о весе и жанне агузаровой
благодаря песенкам жанны агузаровой, чуть менее чем пять лет назад, я похудела на двадцать килограмм (с 62 до 42). танцевала под ее ощущение девяностых все ночи напролет с декабря по февраль месяц, съедала в день по два кусочка хлеба и половине яблока.
потом начался круговорот срывов, зажоров, пробежек, сигарет и нежелания есть ничего целыми месяцами. я прочла около пятидесяти книг о диетах, правильном питании и т.д. и т.п.
двадцать пятого сентября будет ровно год, как у меня не было ни одного срыва. были лишь дни абсолютного голода, но и это было вызвано нервными срывами, а не моим стремлением ничего не есть. я жутко горжусь этим годом и тем прогрессом, который произошел уже после того, как я смирилась, что безумные скачки моего веса будут идти по замкнутому кругу всю мою жизнь.
двадцать пятого сентября будет ровно год, как у меня не было ни одного срыва. были лишь дни абсолютного голода, но и это было вызвано нервными срывами, а не моим стремлением ничего не есть. я жутко горжусь этим годом и тем прогрессом, который произошел уже после того, как я смирилась, что безумные скачки моего веса будут идти по замкнутому кругу всю мою жизнь.
сегодня снилось, что я пытаюсь спасти олимпию из наркопритона (помещение является копией цеха "хулигана"). я в одиннадцатом классе, а она работает там диджеем, все волнами ширяются, а ее ебут какие-то мужики. пробыв там несколько часов, я дождалась рассвета. толпа рассосалась. я смогла наконец сказать, что всё равно восхищаюсь ей - пепельные волосы становились мягкими. потом мы с ильей шли по велозаводской, утопающей в октябрьских опавших листьях, возвращаясь с истфака. он бесконечно признавался в любви и был нарочито освещен, целовал глаза и скулы.
суббота, 13 августа 2016 г.
пятница, 12 августа 2016 г.
никогда не думала, что буду слушать зе кюр семь лет. койл, айнштюрценде нойбаутэн и зе кюр - это три столпа, благодаря которым я в две тысячи девятом создала себя заново. опять же, даже столпы имеют свой единственный исток. если бы не грёбаный сборник картиночек "кими лины", то ничего бы не было.
с тех пор я вся стала состоять из постоянства во вкусах.
раздвинь ноги.
они не хотят идти вперед, но лишь раздвигают ноги, источая при этом внутриутробное зловоние. оно в высокой своей концентрации напичкано детьми. суки при помощи своих или чужих кабелей производят жирных выродков-задротов, беспомощных амеб. под стать родителям.
скрюченные дети-паразиты жрут материнский пуп. дети-крысы будут поглощать по закону свыше требухи безмозглых предков, пока те не исчезнут в облаках испарений.
отсутствие риска у мужчин. они пытаются захлебнуться фактом того, что никогда не наступит того мгновенья, когда они узнают, что залетели от очередной пришмандовки. слепая тварь не будет вгрызаться в их внутренности, превращать грудь в изношенное тряпьё.
в то же время, тупые мужчины лишены почвы. да, лишены. стоит им только покинуть тело своей матери - не могут обрести себя, стремятся найти другое тело, в которое будут входить вновь и вновь. будут продолжать до тех пор, пока не лопнут от гнилой гордости в связи с рождением отсаженного выблядка.
тупоголовым женщинам в разы проще: пихай в пизду члены без разбора и предохранения - получай подачки от общества-скотства всю жизнь, имей право плакаться о тяжёлом бремени материнства, оставайся похотливой сукой, в конце концов. будь девой марией, будь тысячелетним порно-идолом. все будут гладить по головке, а ты привыкнешь к жизни конченой скотины. можешь рыдать и вытворять со своим лицом, сиськами и
прочими частями тела всякую хуйню - никто не осудит. просто наслаждайся и раздвигай ноги.
в существовании тупых нет смысла для них же самих.
убей ближнего своего.
Walt Whitman, a kosmos, of Manhattan the son,
Turbulent, fleshy, sensual, eating, drinking and breeding.
Turbulent, fleshy, sensual, eating, drinking and breeding.
No sentimentalist, no stander above men and women or
apart from them,
No more modest than immodest.
apart from them,
No more modest than immodest.
Unscrew the locks from the doors!
Unscrew the doors themselves from their jambs!
Unscrew the doors themselves from their jambs!
Whoever degrades another degrades me,
And whatever is done or said returns at last to me.
And whatever is done or said returns at last to me.
Through me the afflatus surging and surging, through me the
current and index.
current and index.
I speak the pass-word primeval, I give the sign of democracy,
By God! I will accept nothing which all cannot have their
counterpart of on the same terms.
By God! I will accept nothing which all cannot have their
counterpart of on the same terms.
Through me many long dumb voices,
Voices of the interminable generation of prisoners and slaves,
Voices of the diseas’d and despairing and of thieves and dwarfs,
Voices of cycles of preparation and accretion,
And of the threads that connect the stars, and of wombs and
of the father-stuff,
And of the rights of them the others are down upon,
Of the deform’d, trivial, flat, foolish, despised,
Fog in the air, beetles rolling balls of dung.
Voices of the interminable generation of prisoners and slaves,
Voices of the diseas’d and despairing and of thieves and dwarfs,
Voices of cycles of preparation and accretion,
And of the threads that connect the stars, and of wombs and
of the father-stuff,
And of the rights of them the others are down upon,
Of the deform’d, trivial, flat, foolish, despised,
Fog in the air, beetles rolling balls of dung.
Through me forbidden voices,
Voices of sexes and lusts, voices veil’d and I remove the veil,
Voices indecent by me clarified and transfigur’d.
Voices of sexes and lusts, voices veil’d and I remove the veil,
Voices indecent by me clarified and transfigur’d.
I do not press my fingers across my mouth,
I keep as delicate around the bowels as around the head and
heart,
Copulation is no more rank to me than death is.
I keep as delicate around the bowels as around the head and
heart,
Copulation is no more rank to me than death is.
I believe in the flesh and the appetites,
Seeing, hearing, feeling, are miracles, and each part and tag
of me is a miracle.
Seeing, hearing, feeling, are miracles, and each part and tag
of me is a miracle.
Divine am I inside and out, and I make holy whatever I touch
or am touch’d from,
The scent of these arm-pits aroma finer than prayer,
This head more than churches, bibles, and all the creeds.
or am touch’d from,
The scent of these arm-pits aroma finer than prayer,
This head more than churches, bibles, and all the creeds.
If I worship one thing more than another it shall be the spread
of my own body, or any part of it,
Translucent mould of me it shall be you!
Shaded ledges and rests it shall be you!
Firm masculine colter it shall be you!
Whatever goes to the tilth of me it shall be you!
You my rich blood! your milky stream pale strippings of my
life!
Breast that presses against other breasts it shall be you!
My brain it shall be your occult convolutions!
Root of wash’d sweet-flag! timorous pond-snipe! nest of
guarded duplicate eggs! it shall be you!
Mix’d tussled hay of head, beard, brawn, it shall be you!
Trickling sap of maple, fibre of manly wheat, it shall be you!
Sun so generous it shall be you!
Vapors lighting and shading my face it shall be you!
You sweaty brooks and dews it shall be you!
Winds whose soft-tickling genitals rub against me it shall be
you!
Broad muscular fields, branches of live oak, loving lounger in
my winding paths, it shall be you!
Hands I have taken, face I have kiss’d, mortal I have ever
touch’d, it shall be you.
of my own body, or any part of it,
Translucent mould of me it shall be you!
Shaded ledges and rests it shall be you!
Firm masculine colter it shall be you!
Whatever goes to the tilth of me it shall be you!
You my rich blood! your milky stream pale strippings of my
life!
Breast that presses against other breasts it shall be you!
My brain it shall be your occult convolutions!
Root of wash’d sweet-flag! timorous pond-snipe! nest of
guarded duplicate eggs! it shall be you!
Mix’d tussled hay of head, beard, brawn, it shall be you!
Trickling sap of maple, fibre of manly wheat, it shall be you!
Sun so generous it shall be you!
Vapors lighting and shading my face it shall be you!
You sweaty brooks and dews it shall be you!
Winds whose soft-tickling genitals rub against me it shall be
you!
Broad muscular fields, branches of live oak, loving lounger in
my winding paths, it shall be you!
Hands I have taken, face I have kiss’d, mortal I have ever
touch’d, it shall be you.
I dote on myself, there is that lot of me and all so luscious,
Each moment and whatever happens thrills me with joy,
I cannot tell how my ankles bend, nor whence the cause of
my faintest wish,
Nor the cause of the friendship I emit, nor the cause of the
friendship I take again.
Each moment and whatever happens thrills me with joy,
I cannot tell how my ankles bend, nor whence the cause of
my faintest wish,
Nor the cause of the friendship I emit, nor the cause of the
friendship I take again.
That I walk up my stoop, I pause to consider if it really be,
A morning-glory at my window satisfies me more than the
metaphysics of books.
A morning-glory at my window satisfies me more than the
metaphysics of books.
To behold the day-break!
The little light fades the immense and diaphanous shadows,
The air tastes good to my palate.
The little light fades the immense and diaphanous shadows,
The air tastes good to my palate.
Hefts of the moving world at innocent gambols silently rising,
freshly exuding,
Scooting obliquely high and low.
freshly exuding,
Scooting obliquely high and low.
Something I cannot see puts upward libidinous prongs,
Seas of bright juice suffuse heaven.
Seas of bright juice suffuse heaven.
The earth by the sky staid with, the daily close of their junction,
The heav’d challenge from the east that moment over my head,
The mocking taunt, See then whether you shall be master!
The heav’d challenge from the east that moment over my head,
The mocking taunt, See then whether you shall be master!
– Walt Whitman, “Song of Myself, Part XXIV” c.1867
Подписаться на:
Сообщения (Atom)