хммм.

вместо "архонт-полемарх" читать "архонт-фаллоимитатор". 

к.

она пишет.

пишет, нанося масло тысячными долями миллиметров. прокладывая пути мыслей на холсты. слой за слоем, утомляясь, отходя вдаль, в затемнение комнаты, наблюдая за творением, осмысляя его. так до бесконечности. экран покрывается изморосью, очищается вновь, спустя несколько часов. каждое её послание мне - это завершённое полотно. 

боится моего разочарования. я уверяю, что этого не случится - импрессионисты не заставят меня потерять интерес. едва я успеваю заметить - расплывается в безразличии. 

но волны усердия занимают не меньше, чем водоворот деятельности. и я остаюсь наблюдать.

голос оседает где-то, вновь слышится. если звук обличать в увиденное, то невольно доносится машинное масло, разлитое на дождливом асфальте второй половины дня. ей  снится, что кричит в предрассветных сумерках, распластавшись на асфальте, в пустоту моих ушных раковин, которые в порыве безумия стремятся назад. 

но я никуда не хочу. лишь отдых без риска пролежней.  

Meredith Monk - Understreet

Dietrich Buxtehude - Chaconne in E minor BuxWV 160

мне уже не первый год кажется, что мой закономерный удел - это существовать в роли рантье. 

омут. интернат.

Мне не нужно идти туда. Но впервые не заедая предстоящее, заправляя просторную джинсовую рубашку отца с узким воротником внутрь, обязана быть проводником. О. не знает куда идти, где находится интернат. Я выступаю в роли завсегдатая, разыгрываю из себя что-то.

О. говорит, мне нельзя пить. О. пишет, я делаю глупости, когда пью. О. говорит, я не умею пить. О. пишет, я не ведаю меры в этом.

Время. Час шабаша, воспринимаемый мной. Впитан в мою плоть. Мне нравится больше. Знаю, что тормоз на поворотах сущая ахинея. Мчаться во всю прыть, не оглядываясь. Не нужно зеркал для мельком проносящихся путей позади. О. сама мораль. Ненавистная мораль. Такая обглоданная и выскобленная, что представляется одним сплошным грязным месивом. Это приятно. Пойти подобной субстанции на уступки, поддаться, будучи уверенной в том, что это мимолётная шелуха на один вечер. Нет ничего, что звучало бы более насмешливо, чем поступки имморалиста, ступившего на путь праведника, чтобы прыснуть в лицо осознанию заведомо ясному – это дёшево и игра на основе незыблемых традиций не стоит свеч. Органы внутри скребутся друг о друга, сходят с ума будто крысы, запертые в бочке. Я не буду пить сегодня. Лишь только доказывать то, что отказ от алкоголя в этот вечер может быть столь же аморальным в моих руках, как упиться в вдрызг в представлении лживых основ.

Есть ещё одно. Я иду в интернат лишь для того, чтобы пытать И., упиваться, за неимением ничего более материального, его муками. Двадцать шестого сентября, в день рождения А., пригласившего нас в своё логово, состоящего из шести казарменных кроватей в самом центре Минска, я приду и буду экзекутором в течение четырёх часов.

Двенадцать человек собралось в одной комнате, разлеглось, уселось на грязных кроватях, вдавленных в стены. Стены, увешанные плакатами-календарями и спортивной чепухой, книжными полками с отставшим лаковым покрытием-чешуёй брежневских лет. Тома разных лет были задвинуты в щели, не мешали кастрюле салата оливье принесённой с обостряемой бутафорией в движениях, сквозь которые можно было приметить тщательно сдерживаемое нервное подрагивание рук А.. Кастрюля возвышалась на пьедестале, была владыкой комнаты. Ей было плевать на причину. Как и мне, пришедшей сюда. Вскоре, монополия кастрюли была повержена парой-тройкой бутылок горючего вещества различного градуса и выдержки.

Ловила удивлённые физиономии и фразы в ответ на «Нет. Сегодня я не пью. Так сказала О.» - О. сидит на подоконнике и обнажает зубы, чтобы до ушных раковин каждого дошёл звук смеха свихнувшейся скромной провинциалки. И. поочерёдно смотрит то на неё, то на меня. Улавливаю недоумение и растерянность – лицо человека, у которого украли надежду средь белого дня. Думал, что связь продлится. Её сплетёт прочной тесьмой алкоголь, развязывающий язык, касания одежд, волос. Я была здесь, но была нигде. Лишь изредка наблюдала за траекторией, описываемой его зрачками. Это было несложно, ведь глаза были прикованы ко мне. Ничто не могло привести их в движение. Играл роль оратора. Из уст вырывалось: «Третий тост за Холокост».

Впрочем, он довольно скоро охмелел. Гораздо раньше, чем алкоголь заполонил его органы. Был пьян от поражения, которое было очевидным здесь и сейчас. Всё усугубляло то, что повсюду сновали люди, спорили со мной, сидя напротив. Было жарко и душно от чужих глупых фраз, бросаемых в ответ на мои. Мимоходом я оскорбляла дешёвый чай и хлорированную воду. Стало ясно, что И. дошёл до кондиции, когда, из другого угла комнаты нарочито уверенными шагами, он перешёл к нам, сел на место, которое бы позволяло смотреть мне в глаза под прямым углом. Был безнадёжен, составляя со мной нерушимую коалицию взглядов. Несмотря на лукашистские устремления, мой мозг не был атрофирован и мог вполне здраво мыслить за пределами этой узкой темы. И. часто уходил, чтобы совершить причастие, сгибая руки в локтях над унитазом, отдавая дары последнему. Я не знала, куда он исчезал и шла выбрасывать на кухню сжёванную мятную жвачку, встречалась с ним в перешейке, когда встречные глаза наполнялись слезами, а взгляд становился осязаемым. От него хотелось кричать, прижиматься всем телом. И я бы спросила, что происходит, если бы была вероятность на ответ. Но её не было. В тот момент обрушилась вся горечь фатализма: «Он будет следить. Такой маньяк как он сделает это. Уж наверняка сделает».

Сцены сменяют одна другую. Мы стоим у стола с опустевшей кастрюлей на нём. А. пытается разогнать присутствующих. Ему не нравится, что он, будучи трезвенником, должен терпеть у себя в гостях людскую массу, которая в большинстве своём опьянела. Рассвирепевшее лицо М. не поддаётся. Я берусь улаживать ситуацию. Как всегда, роль укротителя мне даётся проще всего. Через десять минут от скандала остаются лишь крупицы. И. забирает в охапку М., чтобы идти на реку. Я всласть отказываюсь от проскользнувшей идеи присоединиться.

И. обречённо идёт по Ульяновской. Разговор с М. не клеится или клеится сполна. Придя на наше место, он изливает всю суть, говорит то, что не решался сказать никому. «Но она же лукашистка!» - М. восклицает. «Мне всё равно!» - отвечает И.. Затем подошли знакомые. Много лицейских знакомых. Он бродит сквозь череду лиц и тел, слёзы катятся в реку. Они всё никак не прекращают течь. Незримые образы, норовящие заглянуть во влажные глаза, спрашивают об истоках. И. скользит оголтелым сквозь и никому, но всем, и только самому себе, на автоповторе скулит: «Я ведь её так люблю. Почему она ко мне ничего не чувствует? Я ведь её так люблю. Почему она ко мне ничего не чувствует? Я ведь её так люблю. Почему она ко мне ничего не чувствует? Я ведь её так люблю. Почему она ко мне ничего не чувствует? Я ведь её так люблю. Почему она ко мне ничего не чувствует? Я ведь её так люблю. Почему она ко мне ничего не чувствует?» Каждая лужа, въевшаяся в плитку, была соучастницей. Моросящий дождь будет молить о продолжении стенаний, возводя их в абсолют. Обезоруженные люди вокруг станут не замечать, чтобы не зарыдать самим, изображать сдержанные гримасы, в складках которых будет сочиться зависть. Пусть это никогда не кончается. Лишь бы только это никогда не заканчивалось.

омут. театр.

Группа предложила пойти туда. Театр юного зрителя и пошлая безвкусная постановка. Почему-то отцы-создатели всегда, для ещё пущего усугубления, внедряют на сцену дешёвых девок в обтягивающих латексных комбинезончиках, сквозь которые можно приглядеться и заметить высеченные между ног абрисы половых губ и клитора. Самая отвратительная пошлость такова - не нужно ничего додумывать, заглядывать тайком под покров. Я издавала животный рёв всякий раз, как наблюдала это убожество. Есть такое гадливое чувство: чем мне хуже, тем больше я начинаю горячиться, распалять несуществующее и в помине одобрение. И. не было там. Он не любил театр. Это не странно, если учитывать тот уровень запущенности данной сферы, которую мы имеем. Впрочем, откуда мне знать? Всегда найдётся неуёмный спорщик, который опрокинет тебя с ног на голову и начнёт душить ручищами-доводами, вместо того, чтобы не следовать логике, а плыть по течению интуиции, найти неведомую до сих пор суть.

Мы встретились в Александровском сквере. Я пришла второй. Здорово напугала А., сидевшего лицом к мальчику - которому хотелось отсечь голову или просто обрить на лысо - с лебедем. Я проорала «ВА!» Не знаю почему. Сказывалось волнение перед преградами, которые мне суждено пройти: поздороваться с пришедшими, пытаться весь путь поддерживать разговор, отсидеть два часа в кошмарном кресле.

И. будет ждать возле входа. Окольными путями мы стали искать возможность выпить друг с другом, чтобы откровения вновь не казались чем-то совершенно невозможным в наших устах. Уговаривая остальных собраться, мы грезились им двумя влюблёнными кретинами, которые не могут сделать решительный шаг друг к другу.

Он пишет, восхваляя меня. В каждом слоге таиться что-то вязкое. Ощущая это, с дрожью в кончиках пальцев, открывая его блог, я первые секунды зажмуриваюсь в спешке, пытаюсь восстановить дыхание, но прежде всего, просто задерживаю его, чтобы умерить клокотание сердца. Впервые я читала что-то, что выглядело зрелым, но написанное моим сверстником. Как он мог так писать? Подобные откровения, что закручивают в воронку все мои мысли, не дают понимать, лишь ощущать. Они темны - его строки - что И. извергает, подобно заклятьям. Он действительно там, где и должен быть.

Как мне сделать, чтобы И. не разочаровался? Была уверена в том, что мельчайший проступок и он выйдет сухим. Что может быть лучше в таком случае, чем без устали делать основательные проступки, разуверяясь в том, что он выйдет оттуда когда-либо. Он погибнет там, на дне, если я не приду. Но я не приду. Слишком рано, чтобы я пришла. Тем более, я клялась в чём-то там. Не помню в чём. Да и это ли важно? Есть клятва — стало быть, она нерушима и будет столпом моего существования. Грязные мыслишки подмывали меня отовсюду, чтобы ещё раз осквернить наше невозможное будущее: не могу пригласить тебя к себе, а ты никогда не сделаешь что-либо со своей стороны. Предположение номер два: ты пригласишь меня к себе, но придётся ждать этого несколько месяцев, а я сойду с ума, ещё не привыкнув ждать хоть сколько-нибудь, от желания поиметь тебя или наоборот. Предположение номер три: ты пригласишь меня к себе, а я, на автомате, и с нотками трусости в голосе, которые смогу распознать только сама, отчеканю несравненное по твёрдости «нет».

Я желаю тебя. Не хочу, но желаю. С самых ранних лет я сумела распознать в себе гениальные отголоски струн в желании и способностях ублажать и быть ублажаемой. Я стану порывистым шквалом, от которого захватывает дыхание. Иначе мне не жить. Мне необходимо быть на пике, творить в этой сфере. Мои холсты-любовные изыски должны стать лучшими произведениями в стиле сая твомбли. Будь что будет. Я уже знаю это. Только дайте мне выйти наружу, вырваться из оков смущения и я стану тем, кем мне должно стать. Тело будет моим излюбленным поприщем для творчества, где приятно выращивать сад наслаждений. На мельчайших частицах которого, можно собирать плоды небывалых оттенков, величин и форм.

Но я не могла осуществить это. Так скоро не могла. Нужно умереть, чтобы припасть к И. хотя бы краем губ. Не смогу начать с ним. Это невозможно, начинать с ним.

И мы шли возле дома офицеров /рейхстага/, спускаясь к парку горького и было ненужно и скучно, не на кого даже смотреть. Хотелось впиваться в твои волосы, лизать солоноватую шею, сперва вдоволь насладившись запахом кожи, возбуждёнными и подрагивающими под дыханием едва заметными волосками на ней.

Двухчасовая пытка близилась к концу. Возникал мандраж от возможности/невозможности того, что ты будешь ждать внизу. На сцене была мелодия, да. Мелодия, в которой я стала неумолимо обнимать тебя, прижимать к себе, лить слёзы почём зря. Я проглотила режущий в глотке осколок, подавила покалывание в ноздрях. Не переношу подобного. Хотелось выбежать, не дожидаясь конца. К тебе. Рухнуть всем телом, обхватив руками. Хуже некуда. Мой иммунитет на сантименты стал ниспадать с оглушительным звоном в ушах. Как ты посмел, И.? Как я могла дать подобную слабину, позволить себя задеть?

Толпа рассеивалась. Я держалась в её гуще, стараясь не замечать поодаль идущего И. При одном-единственном взгляде на него, как он стоит на выходе, заранее согнувшийся ближе к земле от предчувствия поражения, всю меня охватила нежность, смешанная с острым смущением. Спускались вниз, огибая корневища площади мнимой победы больной некрофилией. С. был единственным, кто не расплавился от света ночных фонарей, не рассеялся за углами улиц. Напрягая сигналы подсознательного, я молила его не рассыпаться, потрескивая вдали уходящими шагами. Он долго мучил, елозя, не говоря определённостей, но затем сгинул, как только я ослабила хватку своего зомбирования.

И снова это чувство. Будто содрали кожу и И. стоит в самом сердце города, а по правую сторону от тебя Купаловский парк. Идти возле парка, не смотря в его сторону, будто нарочито не замечая давно прошедшую любовь.

Спускаясь по бездушным плитам ступенек возле отхожего места, называемого странным словом «дворец», я осознала уничижительность своего положения: была ведома кем-то и не могла проронить ни слова. Потому, цинично усмехнувшись, изрекла: «Боишься меня?» Какая разница, как погибать? Всё летело к чертям и это ни капли не должно было меня волновать. Сценарий написан и его ничего не изменит. Коллапс не уничтожит моё мастерство тянуть за необходимые нити. Пусть даже земля рухнет вспять, прочь от баснословной орбиты или же я буду, здесь и сейчас, то и дело срываться в омут. Несмотря на внешнее смущение, всегда остаётся стержень, от которого все будут пускаться во вселенскую пляску, ведомые уж не чем-то неизвестным, но мной.

Он привёл нас на какой-то спуск. Повсюду стройка. Искусственный дом Ваньковичей — дом-муляж. Дальше — Зыбицкая. Было пусто. Свислочь отдавала в отражениях мириады огней, затемнялась по правую сторону Купаловским парком. Мы сидели на грани, в преломлении того места, которое скоро станет нагромождением дешёвых материалов, скрепленных мимоходом проходимцами без определённого рода занятий.

Я норовлю сказать ему. Что-то, что - я знаю это - невозможно озвучить. Просто блуждать в закоулках памяти, открывать сокровенное несколько часов кряду, ждать, пока скажешь он. Сидеть в гнетущей тишине в еле различимом шорохе города. Не смогу сказать. Было бы что. Я хочу ласкать его, неустанно отдаваться, принимать что-то взамен, а не сублимировать, обхватывая губами горлышко пивной бутылки, заглатывать хмельную жидкость, перемежевывая её с вдыхаемой копотью дешёвых сигарет.

Но дай мне хотя бы сказать всё то интимное и давящее мне грудь. О моём детстве, которого никто не знает. Дай мне впиться в тебя хотя бы словами. Я не хочу, чтобы ты чувствовал жалость и бросался утешать, но лишь обнажил себя самого звуками моих откровений.

И. поддаётся. Говоришь то, что не говорил до сих пор никому. Я знаю. Почти не боюсь смотреть на него, ночной силуэт и тьму под нашими ногами. Казалось, что мы сидим на обрыве у моря. Если бы поодаль не блестела река, то эффект доходил бы до головокружения.

С И. я вечно в рыжей куртке. С её специфическим запахом добротной кожи и французских духов, которые не рассеиваются на ней вот уже пятнадцать лет. Постепенно запах сольётся в единый сгусток воспоминаний того месяца. Расхрабрившись вдоволь, я снова пытаюсь шутливо нападать. Лишь потому, что И. воспринимает всё то, что срывается с моих уст за истину.

«Так ты выйдешь за меня? То есть женишься на мне?» - не знаю почему, но всегда путаю эти два выражения. Наверное потому, что первое звучит весомее, более основательно, нежели вторая фигура речи. Это происходит абсолютно всегда. Как и ожидалось, И. растерялся, оторопел, пытаясь нервно накинуть на себя улыбку, сказал с деланной размеренностью: «Там посмотрим». Казалось, что неожиданный резкий звук мог в данное мгновение дать ему спасительный сигнал к бегству. Но звук не наступал. Лишь тишина и мои тихие смешки, в которые была вложена вся та нежность, которая наслаивалась весь вечер.

Мы ушли. Плелись у чёрной ограды. Я, как оголтелая, отождествляла себя с Артюром Рембо, проводила рукой в пылу по кованным элементам, ощущая мельчайшие изменения структуры, отбивающиеся по ладони и фалангам пальцев. Стремительно и неумолимо при этом шагая, я слыша его одобрительный смех. Ещё немного пьяна, так что дай мне впитать твой смех, чтобы покинуть тебя сегодня. Сегодня и навсегда. Всё было решено. Откуда-то во мне взросла уверенность, что ничего не будет. Не тот масштаб, не всё так просто. Мне не нужна сопливая история какой-то там «любви». Так что будь спокоен и я сделаю что-то грандиозное, подобное богу во мне, каждом из нас. Суть в том, что я знаю, где он и могу управлять.

Но пока мы едем и вот уже две остановки назад И. заверял, что уйдёт. Кончилось тем, что я бросила хладнокровно, но не скрывая улыбки, что ему стоит уйти именно сейчас, на Короткевича. Склонив голову, но всё ещё провожая мой след, он выходит, будет неустанно возвращаться в мыслях, закреплять себя гвоздями к месту напротив меня, провожать до дома, создавать сценарии, которые никто уже не сможет обыграть за пределами его фантазий. Но пока И. только сошёл на твёрдую землю, и глаза смотрят по ту сторону стекла троллейбуса, пытаясь уловить мой взгляд. Путаясь в мыслях, всё же захватываю его краем глаза в последнее мгновение до того, как это становится невозможным. Троллейбус исчез, всё более углубляясь в рытвины города.

омут. иссиня-зелёное августовское поле

Оно возвращалось. Возвратилось. Замерло в воздухе. Затвердевало. Въелось в загрубевшие кончики стоп. Я не хотела отпускать.

Как-то меня спросили: «Что ты будешь делать с ним? Какую идеальную жизнь ты придумала для вас двоих?» Вопрос повис в синем тенте, который ещё не разгорячился всласть, солнце только-только встало. Тела отстранились друг от друга. Было неловко говорить о ком-то несуществующем - настолько неестественным он был, что я могла признавать А.П. своей вещью. Вещью, которой можно помыкать, ограждаться ею со всех сторон. «Будем сидеть в пустынных комнатах с невыносимо высокими потолками, белыми стенами, старым сухим паркетом. Молчать. Находиться всегда в разных комнатах, знать, что думает тот, другой, за стеной» - отвечала я наобум, не могла дотронуться до горячего тела К., которое не шевелилось, лежало затаив дыхание. В ту ночь он сказал, что знает об  Илье. Защита сработала как всегда в таких случаях — стало мерещиться иссиня-зелёное августовское поле как оправдание.

Мне было шестнадцать тогда, когда я увидела слова, затем фотокарточки, принадлежащие А. П. И я захотела обладать им. Никогда до этого не было во мне осознанного желания так обладать хоть мельчайшей частицей понимания другого существа. Знала, что будет. Он найдёт меня. Через месяц или год. Проведёт через мост — я стану обладательницей понимания чистоты. Она уже во мне, но нужно разрубить путы. Были сомнения лишь в том, отдаст ли он это в дар или потребует плату. Теперь, находясь по ту сторону, я так и не знаю точно, взял ли он что-то.

Тайком стала слушать einstürzende neubauten, coil, throbbing gristle. Я ненавидела фильмы. Никогда их не смотрела. Все это было дёшево и глупо. Только раз, в глубоком детстве, я видела фильм, где женщина молчаливо исполняла сцену в обувном магазине. Ей нравился консультант и она играла с примерочными белыми носочками, надевала их на уши. Я расплакалась тогда. Мне было десять. Фильм состоял из нескольких сцен и я смотрела на разных людей в нём. Они были нелепы, безобразны, но восхитительны. Я держала его в памяти все эти годы — мой первый артхаусный фильм, который увидела ещё в глубоком детстве.

Тут А.П., сам того не ведая, начал моё просвещение. За руку вёл он меня вон из пещеры, для надёжности руша её у основания. Всё началось с фотокарточек. Мои глаза были изглоданы — я впервые увидела то, что хотела увидеть. Потом был Бергман. Много Бергамана и «новой волны». И «Полное затмение». Артюр Рембо (конечно), Эдгар По, Баухауз и дадаизм. Я быстро училась у неосязаемого учителя. Но отчаяние бродило в моих кишках, проторивая себе дороги в самые невообразимые направления — никогда не стану на одну позицию с ним.

Пол года прошло. Я уже не ждала. Было начало июля и он пришёл сам, сказал, что хочет дружить. «и я» - мой краткий ответ, никак не вяжущийся с тем, что это возможно — нашёл среди миллионов других. Мне ничего не пришлось делать. Уже тогда знала, что тающим облаком он будет парить, заглядывать в окно, когда вздумается. Нужно отпускать и принимать. Не было никаких надежд. Необходимо только впитывать в себя всё, что я сейчас услышу. И он стал говорить, писать без остановки ночи напролёт о детстве, снах, смотреть те фильмы, которые он смотрел, но теперь — другое - вместе со мной. Не могла поверить. Волей неволей станешь думать о том, что тебе подвластно всё.

Финн-молчун много курил, был старше на два года, бросил учиться на дизайнера одежды.

Я писала в ответ. Как могла. Длинные письма. Гнила в стыде от мелочной опечатки. Тогда я впервые стала лить слёзы над тем, что пишу, освобождаться от гнетущего. Двуликий Янус посланий прельщал каждую из сторон. Поток сокровенного лился в пригоршни, начинал течь вниз, огибая щиколотки. Говорил: «как же хорошо, что я тебя встретил, Ангелина».

Уезжала. Море. Обгорела, утопая под жёсткой рукой В., который тянул меня вдаль, где не коснуться дна. Ха-ха. Я ненавижу подобные шуточки. Потом мы сидели дни напролёт с обгоревшими телами до самого конца отдыха, переключая каналы. Было уже не до смеха. Я учила историю социалистической революции, социалистического государства. Страницы баловались, сплетаясь с ветром в обнимку. Их пригвождала поверхность круглого столика, не отпускала.

Первые дни я не помню. Только темноту комнаты и поглаживающие движения родителей. Всё моё тело испещряли волдыри. Из них текла гнойная слизь. Я чувствовала это, но смутно. Температура моего тела иногда опускалась до тридцати девяти и тогда я просыпалась, от усталости не могла подумать о чём-то связанном. Отчаяние, не перевоплощённое в слова — худшее, что может быть.

На третий или четвёртый день мою голову сдавил камень, приказал проснуться утром без жара, стать под струю душа. Было больно. Безкожее существо направило тело под горячую воду — каждый нерв взвыл. Пришлось закручивать вентили на минимум, мыться в крошечных каплях холодной воды, не шуршать белоснежным полотенцем о чистую кожу. Несколько дней я не ела, даже не помнила, как мне приносили воду в постель. Но кожа вновь стала собираться, спаивать меня заново. Был восьмой день и ночь. Сон.

А.П. был там. Мы шли вместе. Всегда шли вместе. Первый день как встретились и шли вместе. И был закат, проникающий в каждый атом сна, каждую летнюю ветвь на улице моей бабушки, где прошло моё детство. Он был кареглазым и темноволосым шестилетним мальчиком. Лучи исходили от него, искренней улыбки, вторя солнцу на горизонте. И он знал всё и я знала тепло рук, то, что пойду с ним. Повсюду были белые кролики. А.П. был помешан на кроликах. Большие и крохотные — все они сквозь уши проводили свет солнца. Каждый кровеносный сосуд просвечивался и был откровением. Хотела сказать, но замерла оглянувшись — смотрел на меня также, как я на кроличьи уши. И спокойствие было всюду. Не отпуская рук, обнявшись, мы стояли у начала неведомого моста. Проснулась, задела шеей влажную от слёз подушку. Ходила как неприкаянная весь день, пыталась выхватить из лап сна всё, что возможно.

К вечеру пошёл дождь. Солнце свечением отбивалось в каждой капле. Стоя на парапете, я вспоминала улицу Змітрака Бядулі в мае — то же чувство, что и теперь. И было слово: «Лучше умереть прямо сейчас, на пике». Но не умирала. Почему-то нет. Жутко хотелось курить, хоть ещё никогда не брала в руки сигарет.

Я вспомнила вдруг, что не знаю имени, внешности. Увижу лишь одно захудалое фото, когда пройдёт пять лет. Пойму, что оно было ненужно. Знала его внешность из сна. Ещё была мертвецкая худоба. В нём, на фалангах пальцев. Но тот август, та аномальная жара, утрамбованная в окна домов, то видение прохлады, иссиня-зелёного поля, где мы одни, укутавшиеся в плед ручной вязки или бегущие в никуда, будут возвращаться, душить всякую надежду на новое начало.

«Будешь моей жёнушкой?» - он говорил и говорил, бросая слова в моё будущее, не начатые начала, которые умирали от них в зародыше. Нет, не они. Я сама уничтожала всё, лишь пряталась за них и иссиня-зелёное поле, полное болот в лёгких, говорила, что «люблю», клялась, что «не...». Что значит это «не...»?

Убивалась из-за видения и пары фраз, брошенных в мой адрес, одного-единственного, но взметнувшего всё на воздух, сна.

Как только август подошёл к концу, всё потухло, А. П. перестал писать. Да и нужно ли было? Главное - правильно уйти, расставить всё как следует. И я перешла мост, получила то, что хотела. Теперь сомневаюсь, что сам А.П. когда-либо переходил его. Ко всему прочему, у меня в руках было его умение создавать себе подобных и вечно преданных, уметь нехотя быть богом. Чем больше равнодушия, тем больше разжигается что-то внутри другого, нужно лишь бросить семя, бежать без оглядки, а в мыслях будет взвиваться, что это уже чересчур и не нужно, и утомительно.

А.П. был гармонией. Моё подсознание вместило в себя гармонию после откровений, ничем не прикрытых криков естества. Но естества не живого, а аморфного, парящего — нельзя ухватить. И не было желаний: лишь что-то воздушное в тайнике.

омут. река. 12

Все воображаемые диалоги – это всего лишь пытка. Весь бег через улицы – всего лишь пытка. Взор, направленный к главному входу вокзала – лишь пытка. Я спешу на линчевание, время моего выхода. В зал пыток. Никого нет, но я чувствую приближение. Смотрю на плитку – постепенно, вслед за ведомой поступью, появляется и он сам. Прячусь в волосы и отросшую чёлку, нагромождённую на веки, пытаюсь не проводить дрожь через голосовые связки.

Что может сплотить, кроме как вселенская почва – ненависть? Мы бросаем клочки неприязни в футболистов нашей группы друг другу. Потом приходит один из них. Ждём ещё немного, всё больше убеждаясь, что это напрасно. Дальше – Эпизод. Кто-то просит прикурить. Илья дает спички. Исполнив свою задачу, одна из них, обугленная, падает на плитку. Прохожий скрывается в толпе. Никогда это не забуду: Илья, пытаясь очистить нас изображает недовольную мину, поднимает спичку с плитки. Он не понимает, но знаю я. Илья не хотел омрачить факт моего присутствия хоть чем-нибудь – всё должно источать святость, если ты собираешься погрузиться в омут. Этот случай засядет в мою память и будет заставлять повиноваться, краснеть почём зря.

У дверей общежития нас ждал отказ. А. спустился вниз сопроводить процессию, направляющуюся в магазин, а затем к реке. С. прибежал второпях, приводя в движение подпрыгивающие кудри длинных волос.

Пробираясь вглубь двора в сторону источника дешёвого алкоголя, все по очерёдности взбирались на ступенчатую возвышенность перед нами. Ни у кого не возникло мысли о том, что можно её обогнуть, пойти в обход. Все воздевали ввысь переднюю ногу, чтобы ступить на край возвышенности и продолжить путь. Я забыла, каково это — совершать резкие или выраженные движения и моему смятению перед возникшей преградой не было предела. Сложно представить степень запущенности моей социализации. Этот случай был лишь явным тому доказательством. Дело стало обостряться тем, что Илья, увидев моё замешательство, протянул мне руку, находясь при этом вверху. Я равнодушно подавила этот позыв, тут же запрыгнув на тот уровень, где находился он. Уж лучше так, чем сносить от кого-либо помощь. Помощь, брошенную словно объедки бродячей собаке. На большую роль я не могла рассчитывать.

Магазин напоминал серой плиткой моё детство: «Рамонку» на спуске возле Двины. Только теперь я могу вцепиться в его расположение, осознать, что это тот самый низкосортный и ближайший магазин от центрального минского вокзала. Тогда он был безымянным и пышущим моим сокровенным. Собственностью, коей был город Б. и воспоминания о нём. Я не хотела впускать всех этих потенциальных участников попойки сюда — не поймут красоты уродства. Ещё более стушевавшись оттого, что мне нет восемнадцати, как, впрочем, и остальным, я не знала как всучить деньги за уничижающие меня закуски и пиво. Оставалось только ждать, когда мы откроем дверь и пойдём в нужном направлении. Это случилось. Мои нервы так успели расшататься за те пять минут в магазине, что я от шока не осознавала, куда мы идём. Очнулась я лишь тогда, когда завидела старое здание из красного кирпича — мысль, что проходить возле него уютно. Было то чувство, когда осознаёшь мгновенно, что эта картина запала в память на всю жизнь: пасмурное небо с тучами внахлёст, тёплый ветер разносящий вихрями волосы в стороны, едва наносимые на поверхность кожи моей куртки капли дождя.

Потом сквер и река, окаймлённая намертво бетонными плитами, создающими дополнительно ровные платформы и заменяющие тем самым лавки. Плакучие ивы были смешаны с елями, прятали наше логово. Воды можно было коснуться рукой. Стоило лишь откинуть руку назад и опустить её чуть ниже уровня колен. Бетонные плиты были бездушными скобами, скреплявшими природное: воду, землю, растительность.

Чувствуя связь с зеленью вокруг, стало лучше. Уверенней существовать в созвучии с тождественными мне. Говорила о том, что не могу пить из общего горла пивной бутылки — Илья в безмолвном смирении побрёл с кем-то в магазин, взойдя на мост возле. Минут через пять он принёс прозрачный пластиковый стакан. Казалось, что то место за мостом, откуда они возвратились, скучное, безжизненное, а вдали — ничего. Но там была Улица. Кастрычнiцкая. Жизнь сама протаптывала будущие тропинки перемещения по городу. Я не знала как. Случаи ведут в разные стороны по сетке улиц — город становится всё более объёмным, сплетённым символами с чем-то воедино, разбухает от своей важности, уподобляясь возбуждённой вагине.

Солнечная пивная масса с пеной вверху бесцветного пластикового контейнера в свете дня подходящего к концу, фоновой травы на другом берегу реки. И стаканы механически наполнялись кем-то и пряничные предметы поглощались другими, исчезали шуршащие пакеты с плит. Непьющий А. не был неуместен и шутки не могли задевать моих ушей. Был бесконечно длинный вечер. Потом, после, когда можно было говорить об аморальных вещах и людях, во мне мягко плескался пятый или шестой бокал плавно влившегося пива. Горда собой. Да. Пиво, как мне казалось тогда, мужской напиток и я, легко взломав все коды, могу пить его наравне, могу вкушать запретный плод на берегу реки в компании без женщин, под мостом. Охмелела, но не осознавала этого, не знала, что чрезмерное употребление алкоголя приводит к выблевыванию его наружу.

Просила сигарет. Было хорошо. Так хорошо, как я себя никогда не чувствовала. Всё затихло. Наши спины соприкасались друг с другом. Никто не смел говорить сейчас. Я вдыхала в лёгкие то ли дым, то ли воздух. Вопрос игриво виснул на мне, срывался с языка в направлении Ильи: «Так значит, ты в меня влюблён?» - был слышен истерический смех А., прибитый к плитке ответ: «Цішэй, не палі». Наши спины склеивал алкоголь. Омут вместил нас теперь в единый водоворот — ощущение волн монотонных оргазмов. Они не кончались целую вечность. Ровно столько же, сколько на моих устах продолжала сиять не выраженная улыбка. Я хотела его здесь, на траве возле плакучей ивы, поодаль от зелёного мусорного бака. Обнять его всего, зарыться в волосы и цвет глаз. Казалось, нет ничего проще, чем поиметь его в плывущем пьяном ландшафте.

Люди ушли. Последнего, слегка разошедшегося С., погнал впереди себя А., что-то на ходу намекая своими гримасами. Кудри С. пожелали мне-ему удачи. Илья молчал, а моё тело всё так же не могло отойти от тотального удовлетворения. «Что, выйдешь за меня?» — я говорила, удивлённо слушая сама брошенные кем-то звуки моего голоса, он вопросительно смотрел на моё расслабленное лицо.

И была смута. Смута памяти, произраставшей откуда-то изнутри. Образ свежего иссиня-зелёного поля в августовскую пасмурную пору явился из неоткуда - единственная связующая нить с тем, другим, неизвестным для меня и поныне. Я хотела забыть его уже год. Зачем он был здесь, сейчас? Ведь это не любовь, тогда, в августе. Зачем сознание стало вспоминать это в момент моего полного отрешения и слияния с вечным? И были слова, брошенные кем-то: «Мы никогда не будем вместе». «Але чаму?» - Илья отвечал, сосредоточивал в вибрировавших от напряжения висках всё внимание. Глазницы беспомощно стали выделять жидкость. Чьи-то ладони взяли моё лицо с мокрыми щеками и веками, приблизили к себе, стали бродить по прямой чёлке и волосам «золотых двадцатых». И жесты утешения и всепрощения не уходили, спрятали лицо вглубь одежд под чёрной ветровкой. Вновь сознание полностью отрешилось от тела и где-то парило.

Через пару минут я отдирала своё тело и руки от Ильи, бежала по холму ввысь, говорила, что дойду сама. Озиралась по сторонам города в фонарном свете и не понимала, где я. Не найдя ничего лучшего, включала «she's in parties» баухауза и стала подпевать, вплетая ноги в узлы, пыталась победоносно шагать в течениях тёплых ветров. Илья смотрел снизу вверх. С каждым мгновением алкоголь всё усиливал своё действие — я была тёмной тенью на фоне «Динамо», преградившая собой всё остальное, сколько-нибудь значимое. Чья-то рука просунулась сквозь дугу моей руки. Шли молча. Лишь изредка тишина прерывалась — выкидывала наполовину пустую бутылку пива в урну. Слова были излишни и мы просто стояли на «Дружной», ждали троллейбуса. Сидения из дерматина и раздирающий свет городского транспорта слегка сдёрнул пелену, но меня было уже не остановить — грустно пела «ваши пальцы пахнут ладаном», держала свою ладонь в тепле его бережно сжимаемых пальцев.

Вышли на площади Казинца. Стала звонить маман: «Горите в аду!» - я отвечала, бросая трубку, нигилистически усмехаясь. Илья подыгрывал мне, скрывая тот факт, что вконец охмелел только сейчас.

Мой дом — Корженевского номер тринадцать и я вновь опьянела и хотела его целовать. Илья схватил охапкой моё лицо, смотрел завороженно.

— Если ты хочешь меня поцеловать, то /сделай это, придурок/ не нужно.

— О, нет, нет — набожность фразы звучала как «да».

Я вхожу в подъезд и он с угрозой, скрывающей мольбу, сверлит взглядом мою спину, я знаю. После, за спиной раздастся удар всем телом кого-то о закрытую дверь — так остервенелые птицы врезаются в прозрачное стекло. Поспешно жму кнопку лифта, чтобы не успеть стремглав нажать другую, ту, которая открывает дверь подъезда. Вбежав в квартиру, молниеносно открываю окно комнаты, кричу, направляя звуки в рыжий силуэт от фонарей:

- Илья!

- Што?

- Только не смей здороваться со мной в понедельник!

- Я бы не посмел!

Совсем другие избитые фразы звучали сквозь вопли. Мы понимали. Были в объятьях друг друга, омута.

омут. липкое. 11

Пятнадцатый день сентября только ввалился на порог, облизав языком городскую пыль, листья деревьев. Бессонная ночь и хочется съесть ночной воздух, смять полостью рта берёзовые стебли, нависающие у окна по ту сторону, вдохнуть фонарный свет в лёгкие. Пишу я или пишет Илья –  приветствие, отправленное в два конечных пункта в одно мгновение, вмещая увиденное этой ночью – монотонный оттенок примирения. 

Был день. Возвращение домой, взмокшее от жары тело. Его вопрос, ожидающий несколько минут ответа — была ли я сегодня на проспекте Дзержинского? 

Язвительная усмешка успешного завершения очередной партии. Он принимаешь незнакомых темноволосых прохожих за меня – я принимаю русоволосых прохожих в чёрных ветровках за него. Но молчу. Лишь только кажется всякий раз, что будет сердечный приступ. 

Я хотела смотреть «Хиросиму, мою любовь». Хотела, чтобы фильм изменил мою жизнь. Случилось:

 Я встретила тебя. Я помню тебя. Кто ты? Ты меня разрушаешь. Ты принёс мне радость. Как можно было сомневаться, что этот город сшит по лекалам любви. Как можно было сомневаться, что ты сделан по размерам моего тела. Ты мне нравишься. Какое событие. Ты мне нравишься. Какое внезапное торможение. Какая мягкость. Ты сам не знаешь. Ты меня разрушаешь. Ты принёс мне радость. Ты меня разрушаешь. Ты принёс мне радость. У меня есть время. Прошу тебя, поглоти меня. 

Не знала, как оправдать снявших фильм, посмевших говорить моими словами будущих мгновений. Заходила в магазины, спрашивала его наличие. В ответ звучало недоумевающее «нет». Я хочу дарить его тебе на твоё восемнадцатилетие, но что-то не выходит. Всё больше разочаровываюсь и не знаю, где искать. Всё так же у меня в рюкзаке гниют двести тысяч на покупку в честь тебя. Я мечтала подарить тебе фильм в осязаемом виде.  

И было ожидание субботы, и мои слова: «Да какая разница где?!» Прошу рассказать о себе – звучит совсем не то –  липкая уязвимость всюду, куда я пытаюсь ступить. Илья не дал мне выбора, когда я пыталась начать вести настоящую игру на равных. Что оставалось мне, кроме как идти напролом с дьявольской усмешкой на устах? Скупость слов отталкивает. Но что остаётся, если развивать эту мысль далее, если думать о том, что Илья был бы несносен и пуст, если бы говорил хоть на одно слово более того, чем говорил в те дни? Я ненавижу и нахожусь в омуте. Илья заводит разговор о снах. Говорю, что лучше их не видеть, но если хочет он, то нужно спать натощак, про себя думая, что не совершаю такой оплошности.

«Всё это мелочи. Ты боишься меня ещё больше, чем я тебя» — было брошено в вечер пятницы. «Ты сомневаешься, а я из-за этого выигрываю» — он осознает, но прячется за недоумением. Неизвестно для чего. Всё ясно и сценарий лежит на моём мнимом столе, заученный вплоть до расположения запятых в каждой строке. Жуткая злость во мне – я не получила сегодня дозу, доходящего порой до осязания, аромата твоих духов, не словила на ходу. Прикрыла глаза в возбуждении в преддверии удовольствия и не ощутила ничего. Дымка спала, но вместо пустоты там был Илья. Тот же, до боли знакомый Илья. И омут не высвободил из себя меня, и потоки не ослабли. Но я пишу, сокрушаясь потом, интимное: «Ты опоздал и от тебя не исходил запах духов». Илья не справляет службу в честь своей заслуженной победы надомной. Лишь хочет верить, что это то истинное и я действительно жалуюсь на утрату чего-то весомого. Не могу, не могу, не могу осознать правду: моя промежность становится влажной от духов или Ильи. 

Помню. Пепельный день, расползшийся по стенам, застланными обойными блёстками, исподтишка разгорающиеся по всему периметру серебряными маяками. И был стол, и предчувствие его подношения мне – доброе утро. Осуждаю, чтобы нельзя было прочесть в моих словах взаимность:

— Тогда не остаётся ничего. Мне нужен контакт с тобой хотя бы здесь. 

—Ты без меня жить не можешь? – я отвечала.

— Мне хочется контактировать с тобой.

— Зачем?

— Не нужно это вербализировать.

— Как хочешь.

— Не сейчас.

Сейчас. Уже. Интрига лишь вынашивает во мне желание неохотно, но достичь предела. Это ленивое достижение цели, оттягивание неминуемого триумфа есть самое сладостное, что можно познать. Скрепя сердце, окунусь в омут Ильи — будет вечная цель на горизонте.

Меж тем, спор о встрече всё более затягивался, перенося разговор в слои повседневных вещей, давая мне право осознавать, что даже разговор о встрече один на один перевоплощает моё лицо в бурое месиво. Вспоминаю о реальности, запуганной и униженной оболочке. Нарочито мутно объясняет как дойти до интерната. Пытаюсь выпутаться из сетей карты Минска, найти проход от вокзала. Ничего не выходит и я умираю в каждом мгновении от страха нашей встречи. 

омут. сон и. 10

Было то время, когда до восхода солнца остаётся час и воздух и мир то ли томится, то ли вполне мог бы обойтись без солнечных лучей. Невозможно понять это время суток. Когда всё освещено, но источника света нет. Будто он рассеян в атмосфере и мельчайшие частицы всего сущего призваны нести тусклый свет. Улицы пустынны. Чтобы заполнить пространство, выходит туман. Его бесформенное создание простирается в пустоты города — природа не выносит пустоты.

Троллейбусная остановка двадцать седьмого. Институт культуры дал плоды по обеим сторонам дороги. Тишина. Слышно лишь присутствие двух тел — остальное замерло. Туман молча остановился на полушаге.

Илья видит остановку, женскую стрижку двадцатых годов, силуэт в свитере цвета бордо. Не удосужилась оглянуться, посмотреть в ответ на знакомый ритм шагов. Лишь только приняла руки под свитер. Они поднимались круговыми движениями по спине, уходили вглубь, ненасытно хватали грудь тысячу раз подряд в тишине, расходились кругами. Стоны эхом разлетались по округе — стрижка золотых двадцатых скрывало лицо. Бесконечность вещала предрассветные сумерки и наполненные грудью кисти рук.

Сон перетёк в реальность, пустую постель, вздыбленное естество. Напряжение, силой незамысловатых движений правой руки, мгновенно было разряжено, но грудь под свитером цвета бордо с каждым мгновением всё более превращалась в навязчивую идею.

омут. злые духи. 9

Я помню отомкнутые двери, дребезжание ключей о греческую вазу на столе, дрожь тела. Немного ломает. Еле заметно трясёт все конечности будто бы после оргазма. Та дрожь, когда лучше не прикасаться к телу, избегать резких движений, лежать не шелохнувшись возле кого-то. Но я просто стою. От кожи исходит пар, блуждающий в лучах закатного солнца. Сердце заплывшее жиром грозит сорваться. Моё желание вдохнуть запах духов Ильи. Скомкать волосы-отростки на затылке в кулак, вдохнуть аромат вместе с горькой примесью дешёвых сигарет. Я хочу вместить в свой рот копну волос, приправленную слащавой едкой спиртовой основой, если это станет возможным. Но когда? Когда я смогу? Пытаюсь восстановить воспоминание духов во вдохе, но обоняние не слушается, разрушает иллюзию духов ещё до их появления в потенциально вдыхаемом воздухе. Несколько махинаций оканчиваются чувством кислородного голода. Мне нечем дышать. Будто бы я ухожу на дно, буду ждать Илью там. Кажется, что он на таком же дне, но в другой реке. От этого мои стенания только усиливаются. Отчаяние нарастает. Сижу у стола вонзив локти в ноги, уложив голову на руки. Мысли возятся в другом русле, сгущаются в навязчивую идею: я возненавижу Илью уже завтра. Пытаюсь отгонять эти «я возненавижу тебя уже завтра, как возненавидела брата той, другой, что снился мне». Снился во сне, слонявшимся за мной повсюду. Одуревший маньяк с широко распахнутыми глазами, сладковатым воздухом сна, янтарными видами. Я рыдала во сне, думая, что его невозможно прекратить.

Теперь воспоминание насильственно вживлялось в сознание, трансформируя испытанное несколькими часами ранее. Знала только то, что проснусь ненавидя, но все же с желанием вдыхать его духи вечно.

И это произошло. И я шла по улице в понедельник навстречу интеграловским часам на площади Казинца и чувство омута погрязало в ненависти, не давая различить где одно, где другое. Ситуация была подобна неумелому отделению желтка от белка, когда оболочка, слепящая краской, лопается и кристальная масса неожиданно для себя самой принимает единый сгусток уже скользящий по нутру противоположности. Мне казалось, что из мозга вот-вот брызнет потоком гной противоречий; возбуждение, без права на выход, начинало колотить всё тело, отзывалось где-то внутри. Оставалось только тяготиться ситуацией, ждать. Ты пишешь о «сало или сто двадцать дней содома» — я отвечаю со знанием дела, исправляю неточности, стараюсь блокировать ненависть. Думаю, она была незаметна тогда. Нарочито отмахивалась от действительности и согласна была ждать. Мне нужно признание, разрешение погружаться и дальше вглубь его сознания.

В среду нас ждали в библиотеке для получения книг в обязательном порядке. Изначально, ещё до становления и осознания себя как человека, еще тогда я категорически отвергала всё то, что может быть навязанным неким коллективным разумом. Выдача учебников в главном корпусе БГУ было именно таковым мероприятием. Я заведомо решила, что не пойду, но планы рушились — Илья шёл туда и я готова была плестись по этой стезе самобичевания за ним следом, заведомо зная, что неминуемо произойдёт случай, уничижающий моё достоинство. Это действительно произошло. Стоя в огромном сумрачном холле, освещённом пошлыми витражами брежневских времён, мы смотрели сквозь запертую стеклянную дверь библиотеки — проявлялось фото прищуренного вождя. Кто-то сказал о нелепости позы — стала шутить об Ахматовой в профиль; ненависть во мне стала концентрированной.

Это была та отправная точка, которую я ждала. Импульс, который был нужен. Я с усмешкой на лице тащила сумку, вмещающую 17 книг, память о смешке Ильи и шагах позади, идущих за мной и не желающих помочь. Конечно, мне не нужна помощь. Сам бы вопрос об этом привёл к ещё большей дистанции, но молчание очищало для гнева всё большее пространство с наращиванием дополнительных секунд.

Мы приходим домой, возобновляем разговор на противоположных краях своих устройств связи. Ненависть не угасает и гадкое состояние внутри — предшествие действия «вывода на чистую воду». Знаю наперёд, но хочу отомстить. Говорю о том, что не обязательно мне писать без конкретной цели, спрашивать о пустоте вещей. Думаю, он смешался тогда. Долго сидел в оцепенении, оправдывался о необходимости контакта со мной. Нападала ещё, говорила о схожем состоянии у влюблённых:

— не влюблены ли вы?

— нет, — он отвечал, думал о поражении; я хохотала на расстоянии одной улицы и проспекта от него.

омут. анусино. 8

Боялась проспать. Как-то внезапно осмелела в тот вечер и пошла в магазин, выйдя из автобуса после расставания у Красного костёла, чтобы купить всё к поездке. Купила шоколадку Илье. Мило. Не ему, но чтобы делиться с ним. Потом мы немного говорили поздно вечером.

Всю неделю возвращалась к предстоящему субботнему событию. Я ненавидела его. Не хотела тащиться куда-либо. Любила сидеть, смотреть фильмы, быть одной. Не любила ходить, исследовать. Подстёгивало лишь то, что там было ощущение Ильи. В этом событии был он, его присутствие. Была наполнена этим, не мешкая собиралась в путь.

Солнце повсюду. Шесть утра. Холод расположился в каждой щели, между слоёв свитеров, маек и кожаной куртки. Хотелось убежать домой на цыпочках, согреть вставшую на дыбы гусиную кожу. Но я шла, торопилась, грелась на участках асфальта без тени.

Вокзал скроил из себя завесу холода. Уже во второй раз я приходила позже всех. На этот раз я чувствовала неловкость. Будто все знают о нас. Хоть нас ещё нет. Губят в зародыше. Я хотела рассеяться в непрерываемой тени вокзала. Не могла. Поэтому шла, с трудом преодолевая ежесекундные позывы к вздрагиванию всем телом от холода.

Не помню как мы сели в вагон. Но есть фото. Много фотокарточек того, уже успевшего потеплеть, утра. Фото в вагоне, с пылинками летящими в свете у окон. Водовороты частиц отталкиваются от мягких звуков приглушённого разговора одногруппников, толчками прорываются в резких выдохах при их раскатистом смехе, летят в пропасть под нажимом, задетые заспорившими брызгами слюны. О., В., С. сидят рядом. По правой стороне в том же ряду — Илья. Пытаюсь обнаружить краем глаза обрывки его одежды, движений, но не осмеливаюсь повернуть голову на девяносто градусов. Я была беспомощна в таком расположении. К нам постоянно подходили другие, шутили, пели. Я не хотела этого. Терпела и теряла тем самым время. Так прошла большая, как мне казалось, часть нашей поездки. Сидела там, где не хотела сидеть и почему-то чувствовала себя униженной. Будто бы это подстроил он или староста, сидевший рядом. Но он смотрел. Это подбадривало. Силуэты в затемнении, там, куда не проникают лучи, палящие на нас. Хотела, чтобы меня поместили в тень возле него. Желания не были очерчены. Стараясь не думать, они просто слонялись из угла в угол во мне.

Толком даже не осмыслив то, что сокурсники, затеяли игру в карты (я не захотела присоединиться) и оттиснули на освободившееся место, я падала в тень. Там было тихо. В той тьме кто-то искусственно наращивал тишину в вакууме, охранял её. Меня будто раздели. Наши колени, находящиеся напротив друг друга, могли соприкасаться, если бы на то были силы. Смотреть на него сейчас было ещё более невозможно, потому как я знала, что Илья безусловно будет смотреть в ответ. Идеальной для меня была позиция по диагонали от него. Не плечом к плечу, но диагональ была бы в самый раз - можно смотреть краем глаза. Но тут... Я усмехалась, смотря в закруглённые по углам стёкла. Илья смотрел на меня не отрываясь. Но странное дело, чувствуя взгляд на себе, я не могла с вызовом посмотреть в ответ. Он сдерживал мои опрометчивые движения в его сторону своим взглядом, втиснув мои глаза в то летевший, то замедляющий свой ход пейзаж, семенившие повсюду рельсы. Раза три собралась с духом, смотрела на Илью, всякий раз думая, что больше не смогу это повторить. Но это затягивало, хоть он и неумолимо выигрывал состязание за состязанием. Не хотела сражаться, но лишь отдавать холодный взгляд, вбирать застывшие мутные листы чёрного чая в зрачках Ильи. Была подобна парализованной жертве за мгновенье до того, как её поглотят. И времени не было, и вакуум проглотил мельчайшие шорохи-крики возле. Мы говорили взглядами. Но даже этот безмолвный разговор был чересчур пронзительным. В такой степени, что начинала кружится голова. Слишком спёртым был воздух вокруг.

Приехали. Растопили общую массу, остались сгустками в противоположных уголках ландшафта. Чёртовы конкурсы на стоянках по всему пути до лагеря, леса, беготня за водкой и пивом в магазин. Пытались не терять из вида один одного, поочерёдно смотрели один другому в спину. На фото в пути ты приближаешься ко мне, пытаешься создать иллюзию семейного снимка. Моё каре времён двадцатых, ветер в кадре застыл в волосах, прилепил чёлку ко лбу. Проходя деревушку, мы поравнялись, стали идти вместе. Я бросала циничные реплики вполголоса о очередной доходящей до нас фразе сокурсников, желании расчленить, ты усмехался в ответ едва слышным смешком, расплывался в улыбке нежности. Ты не говорил и, я знала это, ничего не скажешь. Если бы ты сказал, отвёл глаза, смотрящие вечно при ходьбе в землю, то поверг бы в смуту моё стеснение, разворошил: будто бы не вдавливал ложку в набухшую пену над туркой, не давая тем самым кофе разлиться по поверхности плиты. Наша слаженность была удивительной и болезненной одновременно, потому как я не знала - не совершишь ли ты опрометчивость в следующее мгновение или останешься таким же, стоящим с ложкой в руках над пенной туркой?

Пыталась проявлять максимальное участие в конкурсах, тем самым затушёвывая нервозность. Остальные будут чувствовать, что я взвинчена, но не станут углубляться, лишь только сошлются на нерасторопность в играх.

Я все спланировала. Ещё в понедельник. Мне нужно осмелеть в субботу. Самый доступный источник — алкоголь. Мне не нужно много, ведь я вовсе не пью. Достаточно пары глотков, чтобы дать сигнал сознанию. Нужно коснуться его, вылить потоком речей сдавливающий груз. Умру, но коснусь. Нужно окунуться с головой, не стоять по пояс в нерешительности, ведь я уже там, в омуте. Илья стоит глубже и водовороты уносят его всё дальше.

Знаю, что если в ёмкости раскрутить воду и подставить руку против течения после, то испытаешь наслаждение. Будто срабатывает рефлекс и тело реагирует на поглощение водоворотами пальцев руки как на освобождение во время оргазма. Водовороты утихают — спокойствие разливается по тебе. Хочешь повторить испытанное, погрузить вместо пальцев внутрь всю себя.

Сосновый лес испещрён проталинами света. Там люди, которых я не знаю, не хочу контактировать. Они пригвоздили меня и остальных путников к ведру слипшихся макарон. Это напоминает пытку, когда человека кормят исключительно мясом, благодаря которому он вскоре умирает. Так было и здесь. Я стояла в очереди за макаронами — утерявшими всякую форму и изрядно подгоревшими, с ошмётками тушёнки. Вся масса с оглушительным звуком была спрыснута кетчупом, который я с тех пор ненавижу. Илья стоял позади. Не помня себя, я молила о том, чтобы не есть это - никто не услышал. Должно быть, я промямлила это про себя нечленораздельно, так как не помнила себя от страха подойдя к ведру с макаронами, думая о том, что не смогу есть на публике. Данный момент был решающим в усугублении боязни поглощать пищу на людях. С годами он только расширял свои обители, заставлял отказываться от пищи или встреч с применением еды. Я была зла на Илью, что он не помог, не сказал, что это необязательно — есть жуткие макароны из металлического ведра. Все они просто смеялись надо мной, выкорчёвывая всё живое, и если бы можно было убежать с места позора и никогда не возвращаться к макаронному ведру, то мои пятки давно бы сверкали в отдалении.

Наконец, мы осели с группой у костра. Ненавистные макароны были теперь внутри меня, а Илья бегал собирая хворостом возле, сублимируя заботу обо мне, и если не делал этого, то курил или смотрел в мою сторону. Он мог делать всё вместе, что нередко себе позволял, думая, что никто не заметит. Есть приблизительно с полусотни фотографий этого момента. На каждой из них Илья изворачивается, смотрит на меня. Я на него — никогда. Мне хватает слежения боковым зрением, что дает возможность не привлекать внимание.

Потом все пели. Илья стал возле меня — гитара стала перебирать струнами в такт «сид и ненси». Неожиданно для нас самих, мы исполнили её дуэтом. Я знала каждую песню люмен из старых альбомов, по наитию была уверена в том, что он тоже. Я не просто пела, а вплетала сношение с Ильей в каждый звук своего голоса, чувствовала ответ в ушах, сравнимый с лёгким, но уверенным касанием клитора. Мне казалось, что песня никогда не кончится. Но было смятение: предшествующее выступление на горизонте, которое, я было уверена в этом, мне суждено провалить.

Распаковала шоколад. Раздав всем, приблизилась к Илье в последнюю очередь. Пыталась подавить дрожь, расползающуюся по упаковке. Боялась отказа — он говорил «дзякуй», мимоходом посмотрев мне в глаза, перебирая.

Мне выдали синий дождевой плащик — отдалённая имитация Складовской-Кюри, ролью которой он меня наградил. Углубляясь в предтечу, я думаю о том, что это было неслучайно - досталась роль похотливой тети. Хочется верить, что она похотливая.

Тогда я её ненавидела. Как и своё участие, роль в сценке. Пережив её, моя скованность улетучилась, свобода опьяняла. Стоит ли говорить о том, что было после того, как я выпила смехотворную бутылку пива?! Мы ушли в кусты, вместе с В., у которой также в сумке покоился источник лёгкого опьянения. И. шёл с нами, заставляя меня нервничать, вскрывать свои желания напиться в доску, проклинать смехотворную меру, которая была куплена. К счастью, я мгновенно охмелела, слова Ильи и В. вязли отголосками, едва соприкасаясь с моим сознанием. Это было крепкое темное пиво, которое разлилось волнами по моим голодным органам.

Выйдя из убежища к лагерю, моё опьяневшее настроение возросло, продолжало подниматься в гору. Помню также, что всё шло по ранее задуманному мною плану и я хотела прикасаться к Илье, бегать по лесу, также неумолимо, как не верить в то, что моё желание сбудется.

Внезапно раскисла или моё подсознание приказало это сделать. Нужна была опора телу. Не решившись подойти к Илье, обогнуть полукруг, в котором мы стояли, я облокотилась на первого попавшегося — С. Не знаю как, но он быстро сообразил, чего я хочу на самом деле. Так я очутилась уже на плече у Ильи, который был весь испещрён невидимой улыбкой, удовлетворением. Наверное, я никогда до этого не видела такого спокойного человека, каковым стал он в том момент, когда моя голова склонилась к его плечу. Мы долго говорили, сначала в компании, потом отделившись от остальных. Всё началось с того, что я поведала о своих схожих музыкальных пристрастиях — слушаю rome, von thronstahl. Я была грёбаным выпендрёжником, знающим, что мне можно всё — он по уши во мне и не хочешь уходить. Илья ловил названия фильмов, группу einstürzende neubauten, обязательное к просмотру «полное затмение». Я знала все фильмы, которые хоть что-нибудь стоили в русле арт-хауса. Я знала все пост-рок группы, о которых Илья ещё не слышал. Моя дегенеративная философия лилась из уст нескончаемыми потоками развязанного языка — Илья облегчённо вздохнул, когда я обняла его за талию левой рукой. Постепенно, чтобы нас не разлучили, он также обхватил меня, увёл от остальных. Я не замечала, одурманенная ароматом сладких духов. Илья будто бы состоял из этого приторного запаха, возводя моё желание в абсолют. Не помня себя, я вдыхала его до головокружения.

Пиком моего опьянения были слова «женишься на мне?» - он усмехнулся. Всё пошло на спад, но не улетучилось. Мы ещё долго после этого блуждали по лесу, бросали в публику слово: «Убить!» Илья делал всё, чтобы мне было весело и это принесло желаемые плоды. Ко всему прочему, все видели нас, доброжелательно подходили и говорили, что мы красивая пара — я молчала, прятала глаза. Илья думал, что это так, что всё необратимо теперь и я не сбегу, не отведу взгляда после этой поездки. Я думала о том, что всё идёт по плану и будет идти и впредь.

Когда настало время уходить, то хмель совершенно рассеялся, я была вынуждена выпустить Илью из объятий. Снова стеснение стало тем состоянием, которое душило во мне любые начинания. Мы шли вместе, изредка роняя фразы, не зная, что говорить, не зная, нужно ли говорить, когда всё решено.

Всё же, станция у железной дороги застала нас врасплох посреди словесного потока. Илья ушёл, а я всматривалась вдаль, по направлению его силуэта, чувствовала себя собачонкой, готовой побежать вслед. Мне казалось, я обидела Илью своим равнодушием после прихода на станцию. Тем, что завела разговор с остальными. Этот уход был резким разрывом нашего слияния, и я, привыкнув, не могла поверить, что могу быть одна.

Затем был тамбур залитый вечерним солнцем, с тоской лелеющим наши оторванные друг от друга руки, желающим вылепить их вновь, соединить. Мест не хватало и мы теснились все вместе в крошечном пространстве. Илья смотрит на меня, слегка склонив голову вперёд, готовясь к прыжку в омут. Я смотрю на проплывающие рельсы, штрихи-камни на скорости. Лишь пару раз смотрю на него, претворяя в ритуал свои действия. Я не хочу домой, но лишь быть в солнечном омуте тамбура, прислонив лоб к стеклу, всё внимание посвящая его еле слышным жестам, дыханию. Не верить, что это со мной, здесь.
Я спускаюсь первой по ступенькам — японский портфель в форме ретро-кеда виснет на руке будто бы извиняясь за нелепость. Пытаюсь не оглядываться, но шея сама сворачивает назад — ты смотришь на меня не отрываясь. Ещё мгновение и ты расставишь руки, чтобы словить. Ещё мгновение и я брошусь навстречу, чтобы ощутить тебя всем телом.

Отвернувшись, я бегу прочь.