печень.

запах февральским днём 

в классе восьмом 

идя по дороге двадцатых градусов 

справа город слева тишина 

сквозь неё липкая печень 

впитавшая оттенок крови  

схожая по цвету с пятнами менструациии на белоснежной простыне однодневной давности или молочным шоколадом уже изрядно подтаявшим на водяной бане 

маман стоит в залитой солнцем кухне 

готовит обед 

макароны измазаны липкой печёночной подливой 

вытяжка выносит запах в поле 

растекается 

приливу быть.

Суповой набор вынужден распроститься с материнской утробой, пуховой утварью тахты. Сомнамбулически идти по коридорам, пересекая арочные расплывчатые тени, кое-где изгибаясь в тупые углы, вместо дверей, падать вниз по лестнице, холодить отдельные участки стоп, пальцы, железными изломами ступенек. Ждать в отвращении приближения мгновения завтрака. 

Когда думаешь, то механически хочешь вытянуть из себя всё содержимое, ещё не побывавшее внутри. Ненавидеть всё, что потенциально может стать завтраком. Ненавидеть чай, который разжижает съеденное. Оно поддаётся, разбухает в воздействии. 

Сидеть прямо нестерпимо. Хочется вздёрнуть ноги под себя, втискивать их в впадину живота. Апатично не фиксировать подношения ложкой (вилкой) ко рту. Этот подход, я узнаю потом, схож с фазой опьянения, когда ещё на дне брезжут огни дзена, но уже начинает подмывать внутренности — приливу быть. Теперь же, головокружение, сонный дурман слабого ребёнка, доходит до максимума, когда стоишь в прихожей, накидываешь на себя слои верхней одежды, шапки-презервативы, шарфы-висельные верёвки с дополнительным эффектом жжения. Мечтаешь лишь о том, чтобы выйти, вдохнуть воздух без высокой концентрации отходов, название которому «люди». 

Запихнуть шапку на самое дно портфеля, развязать шарф, теперь болтающийся двумя концами без всякого дела-удушения. Идти вечно. Не заворачивая за забор школы, идя сквозь города и снег. Туда, где ранняя весна, солнце без тусклых утренних сумерек. Без всего того, что есть здесь. Без того места, где я живу. Уничтожить. 

а: а што малявалі мінойцы?
..: ...чырвоных быкоў. як яны з імі гуляюцца.
а: а яшчэ?
..: а! ...яшчэ жанчын. у сукенцы з агрооомістым выразам, з якога цалкам былі бачны грудзі. 
а: супер. памятаеш. 


а: мажліва вы ужо чулі аб багіне кахання і прыгажосці? якое імя ёй далі грэкі?
..: ангеліна сяргееўна - гэта багіня любві. 

- 5 клас

белый.

я еду в новом автобусе. маршрут "бешенковичи-витебск". декабрь только наступил, но повсюду снег, от которого тошно. чувствуется, что не доживёшь до весны всякий раз, как наступают долгие зимы со снегом или же только проникают в душу тонкие намёки о таковой. эта пустота обесточивает. я не люблю пассивность. не люблю сидеть, если есть возможность действовать. не люблю невозможность действовать. не люблю пассивность, при которой необходимо сидеть, лежать. во мне бродит кровь тогда. танцую в комнате, мешу подушку кулачным боем, пишу что-то, чтобы сражаться, топлю свои ногти на родном лице. дни медлят, словно забившиеся сгустки в тромбах. ненавижу себя. ненавижу то, что не могу сбежать. просто так, наобум. я вспоминаю свою близкую знакомую сроком в две недели, которая уходила в лес на всё лето, живя на последней улице минска, возле мкада. ела ягоды, читала книги, ночью возвращалась в пятый этаж хрущёвки. всегда ухмыляюсь, вспоминая эту историю, игнорирую отвращение. 

я еду в новом автобусе. четвёртый ряд, место возле прохода. впереди - восемь человек плюс водитель. но, странное дело, все эти люди - старушки в пуховых платках и зимних парках. от них не исходит запах лекарств, что заставляет смотреть на них ещё более настороженно. вспоминаю бессонную ночь у реки. чёртов сухой чебурек на вокзале, мою убеждённость в конце. маршрут "минск-витебск". тогда тоже был полный автобус старушек. ещё какие-то старики. все в белых летних одеждах. 

эти зимние старушки источают не гниль - добротность искрится в них. они переговариваются на низких тонах без надрыва, без высоких нот вскользь. выходят там же, где я, пересекают дорогу, направляясь в сторону деревни.одну из них ждёт повозка её мужа, с белым конём в упряжке. закуривая, я подхватываю мысль о том, что представляю её дом, где тепло и запах еды. может, она готовит её в печи. я бы не удивилась. может, всё так. может, они  счастливы здесь. может, я буду счастлива там, с тобой, за две сотни километров отсюда. 

это хлеб для причастия. его дают в церкви.

а: съешь.
т: что это?
а: это хлеб для причастия. его дают в церкви.
/т. жуёт/
т: и что это на самом деле?
а: у бабушки в кармане какая-то древняя красная салфетка спрессовалась от многочисленных стирок. 
т: ты что, совсем, да?

снилось, что я разговариваю с паршиной в их квартире. огромные заводские окна в духе функционализма. потом приходит и паршин и я начинаю выяснять, почему они отменили концерт в минске в прошлом году и может быть можно сделать так, чтобы они приехали как "утро" или "берген кремен"? он говорит, что "берген кремер" не их группа и её создал какой-то позёр. я охуеваю от услышанного, а они оба пытаются меня успокоить. пытаются. 

поза покойника.

 темнота. серебро фонаря колышется в прослойках туманной тюли, сеет слабую прозрачность, медленно втирает в кожу мозга желание не спать, писать всю ночь. я не могу.

тело пассивно стекает в жижу клёцки, сгустки неуловимы. простирается, вползая в каждую рельефность простынь. безмятежность созвучна позе - так человек сливается с природой, положив свои руки на грудь. чрезмерность. такова она, эта поза, в которой меня не раз заставали в постели рано утром, запрещали впредь сомкнуть в ней глаза. в другой комнате, в этом доме. 

чистота восприятия не даёт забыть. комната погружается в трясину покоя, когда руки улавливают слог, инстинктивно начинают защищать главный орган.

убаюкивая себя, я вспоминаю, что предначертано. предначертано родиться мёртвой. мать подписывает документы о том, что не возлагает ответственность за мою смерть на акушеров. я вижу это в пурпурно-голубых тонах. вижу, как мои остатки выкорчёвывают из промежности ножницами, рубцы от которых до сих пор живут на поверхности моего живота. едва заметные теперь, чётко прорисовывающиеся тогда. в другой комнате, в этом доме. в утробе я сама себя пыталась душить пуповиной, но не хватило "бури и натиска" - затея провалилась и меня вытащили безмолвной, с обмотанной пуповиной вокруг шеи. я молчала. молчала постоянно, пребывала во сне, не двигалась, когда едва научившись сидеть меня оставляли на четыре часа одну в комнате советского образца, с открытой рухлядью в шкафах. потом я научилась ползать. только назад. никогда не осмеливалась сделать это как-то иначе. стояла на своём.

поза покойника - завершение образа человека, не желавшего проснуться ещё до начала начал.

настанет утро. утро в другой комнате, в этом доме. я буду хотеть к тебе. не жить, но хотеть к тебе. выходить на холод, принимать щеками ползущие слёзы-крохи, продолжать стискивать губы, получать в ушах результат - так скулит побитая собака. так скулю я. ранним утром за кофе, поздним утром -  утопая в снегах дорог.

Нельга забыць, Уладзімір Караткевіч

двадцатого января. какая ирония.

у меня одной в полдень может возникнуть одержимость выращивать лимонные рощи? не сады, а именно рощи. мне не нужны плоды, но лишь факт лимонных деревьев и их чрезмерность. 

лягушачья икра / 24.12.2О16

я пребываю в ужасе, я пребываю в нищете саморазрушаемых надежд. этот напев без успеха гниёт во мне, копошится. 

ранним утром шести часов я проваливаюсь в телесные складки дивана, обе руки поддерживают яблочный планшет во избежании угроз. мысли уж не мои, а вытекают в другое измерение - превратились в канаву весеннего половодья, соседнюю от бабушкиного дома улицу с ивами и тополями, просветами бога в ветвях на закате, тёплый воздух, влагу взмокшей одежды под ветровкой десятилетнего ребёнка. 

веселость не иссякала в нас в те дни. мы шли с и. во временные пристанища, волокли ноги. бесконечный поток шуток переплавлялся в мечты и назад.  мы завернули на перекрёстке - оставалась последняя улица перед нашим расставанием. но оно не страшило, ведь было ещё далёким, еле осязаемым маяком. 

не знаю как, но наши взгляды привлекла глубина здешней канавы. куда, чуть ближе, чем того приличествуют правила равнодушных прогулок до дома, накренились мы, наблюдая за круглыми слипшимися шарами, внутри каждого из которых были чёрные сердцевины. нам казалось, что это нечто запредельное — таким слаженным и предвосхитившим первоосновы оно выглядело, так впадало в гармонию с замшелой канавой, колыханием водорослей в кристальной воде с солнечными бликами на дне. хотелось остаться там, поселиться в канаве, пребывать в каждом зеркальном свечении солнца, тишине малахитовых и селадоновых оттенков. жажда уничтожить и насытить себя  гроздьями прозрачных шариков обдавала виски, застилала мысли туманом.  

всего несколько лет назад я узнала, что это лягушачья икра. всего несколько лет назад я читала «золотой храм» мисимы, отрывок с убиением младенца в чреве женщины. давление превосходит возможность, вместилище лопается под чрезмерным усилием. мне кажется, что женская утроба не так прекрасна, как лягушачья икра в канаве, но всё же. в моём неосознанном из неё можно сделать сосуд, что наливают сливками и бросают по просёлочной дороге для превращения их в масло. он подпрыгивает от толчка колеса,  провожая закат. прыжок чист, искренен.

пора  идти. убираться из обители дивана раннего шестичасового утра.

ў: мне ўжо пяцьдзесят, а за беларускую вільню ўсё так жа прыкра.

а: дааааа! на вільню! /дваццаць настаўнікаў гарлапаняць /

- звычайны педсавет у ржаўскай школе.

Фотоаппарат, Туссен Жан-Филипп

universum.

как я только и не пьянствовал. ох!

ретроспекция. 31 августа 2012

английское пальто, петербуржские туфли и джинсы от армани - это все,с чем мне осталось мириться. я спокойна. И, хоть на улице последний день лета, горло стянул чёрный кашемировый свитер. чуть притушёванный утренним туманом вид моста у судмалиса бодрит, хочется удаляться вдаль поля зрения, молчаливо подчинять. 

и вот уж порог истфака. копошась в  узлах пальцев, из кармана выныривает квадрат собрания, гул задымления вздыбливает и до того неприятный тон рыжеволосого еврея, щурящего глаза в стёклах очков. евреи становятся неудачниками лишь тогда, когда начинают говорить, что они русские. и я спокойна, его попытки запугать не сулят успеха ни ему, ни мне.последнее происходит лишь оттого, что мне всё равно, лишь оттого, что я пришла побеждать и крепко сжимаю победу в серой шерсти кармана, сублимируя её там на чёрный квадрат с позолотой. 

где-то с полчаса я сижу на залитой солнцем кафедре, апатия не даёт мне разбирать провальные ответы моих предшественников, которым суждено завалить свою третью пересдачу. я была слишком безразлична ко всему этому,не сдавала два предыдущих раза. и я, довольно услужливо подсев на предложенное место, начинаю отвечать, и всё хорошо, мысли ясны и я бы могла ответить на все вопросы учебника. волей-неволей, подстёгнутая вопросами о собственных предпочтениях, решив, что я дала исчерпывающие ответы на два вопроса, начинаю размышлять о умберто эко и артюре рембо, что оказывает мне услугу — он повержен и просто без устали удивляется, что это кто-то читает. я не хочу уходить и солнце участливо разливается на ворсинках свитера, поражённой ольге. потом, уже придя домой, он поведает о своем завистливом чувстве, будет отбрасывать свет глаз на тусклые обои комнаты, бокалы. 

увидев в руках у женщины промелькнувший "вечерний минск", понимаешь, что четверг. в мыслях крутится "чужие руки разнесли твое тепло и трепет тела...". натыкаюсь на людей, которые крепят очередную мемориальную доску на дом проспекта. подле нее суетливо расхаживает человек-интеллигент - сигарета в тощей руке, гвоздики вкровь стиснуты бронзой зажимов портеля. 

обессиленная падаю на кровать в два часа дня, чтобы в пять сделать генеральную уборку. 

незачем.

Крылья, Михаил Кузмин