омут. театр.

Группа предложила пойти туда. Театр юного зрителя и пошлая безвкусная постановка. Почему-то отцы-создатели всегда, для ещё пущего усугубления, внедряют на сцену дешёвых девок в обтягивающих латексных комбинезончиках, сквозь которые можно приглядеться и заметить высеченные между ног абрисы половых губ и клитора. Самая отвратительная пошлость такова - не нужно ничего додумывать, заглядывать тайком под покров. Я издавала животный рёв всякий раз, как наблюдала это убожество. Есть такое гадливое чувство: чем мне хуже, тем больше я начинаю горячиться, распалять несуществующее и в помине одобрение. И. не было там. Он не любил театр. Это не странно, если учитывать тот уровень запущенности данной сферы, которую мы имеем. Впрочем, откуда мне знать? Всегда найдётся неуёмный спорщик, который опрокинет тебя с ног на голову и начнёт душить ручищами-доводами, вместо того, чтобы не следовать логике, а плыть по течению интуиции, найти неведомую до сих пор суть.

Мы встретились в Александровском сквере. Я пришла второй. Здорово напугала А., сидевшего лицом к мальчику - которому хотелось отсечь голову или просто обрить на лысо - с лебедем. Я проорала «ВА!» Не знаю почему. Сказывалось волнение перед преградами, которые мне суждено пройти: поздороваться с пришедшими, пытаться весь путь поддерживать разговор, отсидеть два часа в кошмарном кресле.

И. будет ждать возле входа. Окольными путями мы стали искать возможность выпить друг с другом, чтобы откровения вновь не казались чем-то совершенно невозможным в наших устах. Уговаривая остальных собраться, мы грезились им двумя влюблёнными кретинами, которые не могут сделать решительный шаг друг к другу.

Он пишет, восхваляя меня. В каждом слоге таиться что-то вязкое. Ощущая это, с дрожью в кончиках пальцев, открывая его блог, я первые секунды зажмуриваюсь в спешке, пытаюсь восстановить дыхание, но прежде всего, просто задерживаю его, чтобы умерить клокотание сердца. Впервые я читала что-то, что выглядело зрелым, но написанное моим сверстником. Как он мог так писать? Подобные откровения, что закручивают в воронку все мои мысли, не дают понимать, лишь ощущать. Они темны - его строки - что И. извергает, подобно заклятьям. Он действительно там, где и должен быть.

Как мне сделать, чтобы И. не разочаровался? Была уверена в том, что мельчайший проступок и он выйдет сухим. Что может быть лучше в таком случае, чем без устали делать основательные проступки, разуверяясь в том, что он выйдет оттуда когда-либо. Он погибнет там, на дне, если я не приду. Но я не приду. Слишком рано, чтобы я пришла. Тем более, я клялась в чём-то там. Не помню в чём. Да и это ли важно? Есть клятва — стало быть, она нерушима и будет столпом моего существования. Грязные мыслишки подмывали меня отовсюду, чтобы ещё раз осквернить наше невозможное будущее: не могу пригласить тебя к себе, а ты никогда не сделаешь что-либо со своей стороны. Предположение номер два: ты пригласишь меня к себе, но придётся ждать этого несколько месяцев, а я сойду с ума, ещё не привыкнув ждать хоть сколько-нибудь, от желания поиметь тебя или наоборот. Предположение номер три: ты пригласишь меня к себе, а я, на автомате, и с нотками трусости в голосе, которые смогу распознать только сама, отчеканю несравненное по твёрдости «нет».

Я желаю тебя. Не хочу, но желаю. С самых ранних лет я сумела распознать в себе гениальные отголоски струн в желании и способностях ублажать и быть ублажаемой. Я стану порывистым шквалом, от которого захватывает дыхание. Иначе мне не жить. Мне необходимо быть на пике, творить в этой сфере. Мои холсты-любовные изыски должны стать лучшими произведениями в стиле сая твомбли. Будь что будет. Я уже знаю это. Только дайте мне выйти наружу, вырваться из оков смущения и я стану тем, кем мне должно стать. Тело будет моим излюбленным поприщем для творчества, где приятно выращивать сад наслаждений. На мельчайших частицах которого, можно собирать плоды небывалых оттенков, величин и форм.

Но я не могла осуществить это. Так скоро не могла. Нужно умереть, чтобы припасть к И. хотя бы краем губ. Не смогу начать с ним. Это невозможно, начинать с ним.

И мы шли возле дома офицеров /рейхстага/, спускаясь к парку горького и было ненужно и скучно, не на кого даже смотреть. Хотелось впиваться в твои волосы, лизать солоноватую шею, сперва вдоволь насладившись запахом кожи, возбуждёнными и подрагивающими под дыханием едва заметными волосками на ней.

Двухчасовая пытка близилась к концу. Возникал мандраж от возможности/невозможности того, что ты будешь ждать внизу. На сцене была мелодия, да. Мелодия, в которой я стала неумолимо обнимать тебя, прижимать к себе, лить слёзы почём зря. Я проглотила режущий в глотке осколок, подавила покалывание в ноздрях. Не переношу подобного. Хотелось выбежать, не дожидаясь конца. К тебе. Рухнуть всем телом, обхватив руками. Хуже некуда. Мой иммунитет на сантименты стал ниспадать с оглушительным звоном в ушах. Как ты посмел, И.? Как я могла дать подобную слабину, позволить себя задеть?

Толпа рассеивалась. Я держалась в её гуще, стараясь не замечать поодаль идущего И. При одном-единственном взгляде на него, как он стоит на выходе, заранее согнувшийся ближе к земле от предчувствия поражения, всю меня охватила нежность, смешанная с острым смущением. Спускались вниз, огибая корневища площади мнимой победы больной некрофилией. С. был единственным, кто не расплавился от света ночных фонарей, не рассеялся за углами улиц. Напрягая сигналы подсознательного, я молила его не рассыпаться, потрескивая вдали уходящими шагами. Он долго мучил, елозя, не говоря определённостей, но затем сгинул, как только я ослабила хватку своего зомбирования.

И снова это чувство. Будто содрали кожу и И. стоит в самом сердце города, а по правую сторону от тебя Купаловский парк. Идти возле парка, не смотря в его сторону, будто нарочито не замечая давно прошедшую любовь.

Спускаясь по бездушным плитам ступенек возле отхожего места, называемого странным словом «дворец», я осознала уничижительность своего положения: была ведома кем-то и не могла проронить ни слова. Потому, цинично усмехнувшись, изрекла: «Боишься меня?» Какая разница, как погибать? Всё летело к чертям и это ни капли не должно было меня волновать. Сценарий написан и его ничего не изменит. Коллапс не уничтожит моё мастерство тянуть за необходимые нити. Пусть даже земля рухнет вспять, прочь от баснословной орбиты или же я буду, здесь и сейчас, то и дело срываться в омут. Несмотря на внешнее смущение, всегда остаётся стержень, от которого все будут пускаться во вселенскую пляску, ведомые уж не чем-то неизвестным, но мной.

Он привёл нас на какой-то спуск. Повсюду стройка. Искусственный дом Ваньковичей — дом-муляж. Дальше — Зыбицкая. Было пусто. Свислочь отдавала в отражениях мириады огней, затемнялась по правую сторону Купаловским парком. Мы сидели на грани, в преломлении того места, которое скоро станет нагромождением дешёвых материалов, скрепленных мимоходом проходимцами без определённого рода занятий.

Я норовлю сказать ему. Что-то, что - я знаю это - невозможно озвучить. Просто блуждать в закоулках памяти, открывать сокровенное несколько часов кряду, ждать, пока скажешь он. Сидеть в гнетущей тишине в еле различимом шорохе города. Не смогу сказать. Было бы что. Я хочу ласкать его, неустанно отдаваться, принимать что-то взамен, а не сублимировать, обхватывая губами горлышко пивной бутылки, заглатывать хмельную жидкость, перемежевывая её с вдыхаемой копотью дешёвых сигарет.

Но дай мне хотя бы сказать всё то интимное и давящее мне грудь. О моём детстве, которого никто не знает. Дай мне впиться в тебя хотя бы словами. Я не хочу, чтобы ты чувствовал жалость и бросался утешать, но лишь обнажил себя самого звуками моих откровений.

И. поддаётся. Говоришь то, что не говорил до сих пор никому. Я знаю. Почти не боюсь смотреть на него, ночной силуэт и тьму под нашими ногами. Казалось, что мы сидим на обрыве у моря. Если бы поодаль не блестела река, то эффект доходил бы до головокружения.

С И. я вечно в рыжей куртке. С её специфическим запахом добротной кожи и французских духов, которые не рассеиваются на ней вот уже пятнадцать лет. Постепенно запах сольётся в единый сгусток воспоминаний того месяца. Расхрабрившись вдоволь, я снова пытаюсь шутливо нападать. Лишь потому, что И. воспринимает всё то, что срывается с моих уст за истину.

«Так ты выйдешь за меня? То есть женишься на мне?» - не знаю почему, но всегда путаю эти два выражения. Наверное потому, что первое звучит весомее, более основательно, нежели вторая фигура речи. Это происходит абсолютно всегда. Как и ожидалось, И. растерялся, оторопел, пытаясь нервно накинуть на себя улыбку, сказал с деланной размеренностью: «Там посмотрим». Казалось, что неожиданный резкий звук мог в данное мгновение дать ему спасительный сигнал к бегству. Но звук не наступал. Лишь тишина и мои тихие смешки, в которые была вложена вся та нежность, которая наслаивалась весь вечер.

Мы ушли. Плелись у чёрной ограды. Я, как оголтелая, отождествляла себя с Артюром Рембо, проводила рукой в пылу по кованным элементам, ощущая мельчайшие изменения структуры, отбивающиеся по ладони и фалангам пальцев. Стремительно и неумолимо при этом шагая, я слыша его одобрительный смех. Ещё немного пьяна, так что дай мне впитать твой смех, чтобы покинуть тебя сегодня. Сегодня и навсегда. Всё было решено. Откуда-то во мне взросла уверенность, что ничего не будет. Не тот масштаб, не всё так просто. Мне не нужна сопливая история какой-то там «любви». Так что будь спокоен и я сделаю что-то грандиозное, подобное богу во мне, каждом из нас. Суть в том, что я знаю, где он и могу управлять.

Но пока мы едем и вот уже две остановки назад И. заверял, что уйдёт. Кончилось тем, что я бросила хладнокровно, но не скрывая улыбки, что ему стоит уйти именно сейчас, на Короткевича. Склонив голову, но всё ещё провожая мой след, он выходит, будет неустанно возвращаться в мыслях, закреплять себя гвоздями к месту напротив меня, провожать до дома, создавать сценарии, которые никто уже не сможет обыграть за пределами его фантазий. Но пока И. только сошёл на твёрдую землю, и глаза смотрят по ту сторону стекла троллейбуса, пытаясь уловить мой взгляд. Путаясь в мыслях, всё же захватываю его краем глаза в последнее мгновение до того, как это становится невозможным. Троллейбус исчез, всё более углубляясь в рытвины города.