омут. иссиня-зелёное августовское поле

Оно возвращалось. Возвратилось. Замерло в воздухе. Затвердевало. Въелось в загрубевшие кончики стоп. Я не хотела отпускать.

Как-то меня спросили: «Что ты будешь делать с ним? Какую идеальную жизнь ты придумала для вас двоих?» Вопрос повис в синем тенте, который ещё не разгорячился всласть, солнце только-только встало. Тела отстранились друг от друга. Было неловко говорить о ком-то несуществующем - настолько неестественным он был, что я могла признавать А.П. своей вещью. Вещью, которой можно помыкать, ограждаться ею со всех сторон. «Будем сидеть в пустынных комнатах с невыносимо высокими потолками, белыми стенами, старым сухим паркетом. Молчать. Находиться всегда в разных комнатах, знать, что думает тот, другой, за стеной» - отвечала я наобум, не могла дотронуться до горячего тела К., которое не шевелилось, лежало затаив дыхание. В ту ночь он сказал, что знает об  Илье. Защита сработала как всегда в таких случаях — стало мерещиться иссиня-зелёное августовское поле как оправдание.

Мне было шестнадцать тогда, когда я увидела слова, затем фотокарточки, принадлежащие А. П. И я захотела обладать им. Никогда до этого не было во мне осознанного желания так обладать хоть мельчайшей частицей понимания другого существа. Знала, что будет. Он найдёт меня. Через месяц или год. Проведёт через мост — я стану обладательницей понимания чистоты. Она уже во мне, но нужно разрубить путы. Были сомнения лишь в том, отдаст ли он это в дар или потребует плату. Теперь, находясь по ту сторону, я так и не знаю точно, взял ли он что-то.

Тайком стала слушать einstürzende neubauten, coil, throbbing gristle. Я ненавидела фильмы. Никогда их не смотрела. Все это было дёшево и глупо. Только раз, в глубоком детстве, я видела фильм, где женщина молчаливо исполняла сцену в обувном магазине. Ей нравился консультант и она играла с примерочными белыми носочками, надевала их на уши. Я расплакалась тогда. Мне было десять. Фильм состоял из нескольких сцен и я смотрела на разных людей в нём. Они были нелепы, безобразны, но восхитительны. Я держала его в памяти все эти годы — мой первый артхаусный фильм, который увидела ещё в глубоком детстве.

Тут А.П., сам того не ведая, начал моё просвещение. За руку вёл он меня вон из пещеры, для надёжности руша её у основания. Всё началось с фотокарточек. Мои глаза были изглоданы — я впервые увидела то, что хотела увидеть. Потом был Бергман. Много Бергамана и «новой волны». И «Полное затмение». Артюр Рембо (конечно), Эдгар По, Баухауз и дадаизм. Я быстро училась у неосязаемого учителя. Но отчаяние бродило в моих кишках, проторивая себе дороги в самые невообразимые направления — никогда не стану на одну позицию с ним.

Пол года прошло. Я уже не ждала. Было начало июля и он пришёл сам, сказал, что хочет дружить. «и я» - мой краткий ответ, никак не вяжущийся с тем, что это возможно — нашёл среди миллионов других. Мне ничего не пришлось делать. Уже тогда знала, что тающим облаком он будет парить, заглядывать в окно, когда вздумается. Нужно отпускать и принимать. Не было никаких надежд. Необходимо только впитывать в себя всё, что я сейчас услышу. И он стал говорить, писать без остановки ночи напролёт о детстве, снах, смотреть те фильмы, которые он смотрел, но теперь — другое - вместе со мной. Не могла поверить. Волей неволей станешь думать о том, что тебе подвластно всё.

Финн-молчун много курил, был старше на два года, бросил учиться на дизайнера одежды.

Я писала в ответ. Как могла. Длинные письма. Гнила в стыде от мелочной опечатки. Тогда я впервые стала лить слёзы над тем, что пишу, освобождаться от гнетущего. Двуликий Янус посланий прельщал каждую из сторон. Поток сокровенного лился в пригоршни, начинал течь вниз, огибая щиколотки. Говорил: «как же хорошо, что я тебя встретил, Ангелина».

Уезжала. Море. Обгорела, утопая под жёсткой рукой В., который тянул меня вдаль, где не коснуться дна. Ха-ха. Я ненавижу подобные шуточки. Потом мы сидели дни напролёт с обгоревшими телами до самого конца отдыха, переключая каналы. Было уже не до смеха. Я учила историю социалистической революции, социалистического государства. Страницы баловались, сплетаясь с ветром в обнимку. Их пригвождала поверхность круглого столика, не отпускала.

Первые дни я не помню. Только темноту комнаты и поглаживающие движения родителей. Всё моё тело испещряли волдыри. Из них текла гнойная слизь. Я чувствовала это, но смутно. Температура моего тела иногда опускалась до тридцати девяти и тогда я просыпалась, от усталости не могла подумать о чём-то связанном. Отчаяние, не перевоплощённое в слова — худшее, что может быть.

На третий или четвёртый день мою голову сдавил камень, приказал проснуться утром без жара, стать под струю душа. Было больно. Безкожее существо направило тело под горячую воду — каждый нерв взвыл. Пришлось закручивать вентили на минимум, мыться в крошечных каплях холодной воды, не шуршать белоснежным полотенцем о чистую кожу. Несколько дней я не ела, даже не помнила, как мне приносили воду в постель. Но кожа вновь стала собираться, спаивать меня заново. Был восьмой день и ночь. Сон.

А.П. был там. Мы шли вместе. Всегда шли вместе. Первый день как встретились и шли вместе. И был закат, проникающий в каждый атом сна, каждую летнюю ветвь на улице моей бабушки, где прошло моё детство. Он был кареглазым и темноволосым шестилетним мальчиком. Лучи исходили от него, искренней улыбки, вторя солнцу на горизонте. И он знал всё и я знала тепло рук, то, что пойду с ним. Повсюду были белые кролики. А.П. был помешан на кроликах. Большие и крохотные — все они сквозь уши проводили свет солнца. Каждый кровеносный сосуд просвечивался и был откровением. Хотела сказать, но замерла оглянувшись — смотрел на меня также, как я на кроличьи уши. И спокойствие было всюду. Не отпуская рук, обнявшись, мы стояли у начала неведомого моста. Проснулась, задела шеей влажную от слёз подушку. Ходила как неприкаянная весь день, пыталась выхватить из лап сна всё, что возможно.

К вечеру пошёл дождь. Солнце свечением отбивалось в каждой капле. Стоя на парапете, я вспоминала улицу Змітрака Бядулі в мае — то же чувство, что и теперь. И было слово: «Лучше умереть прямо сейчас, на пике». Но не умирала. Почему-то нет. Жутко хотелось курить, хоть ещё никогда не брала в руки сигарет.

Я вспомнила вдруг, что не знаю имени, внешности. Увижу лишь одно захудалое фото, когда пройдёт пять лет. Пойму, что оно было ненужно. Знала его внешность из сна. Ещё была мертвецкая худоба. В нём, на фалангах пальцев. Но тот август, та аномальная жара, утрамбованная в окна домов, то видение прохлады, иссиня-зелёного поля, где мы одни, укутавшиеся в плед ручной вязки или бегущие в никуда, будут возвращаться, душить всякую надежду на новое начало.

«Будешь моей жёнушкой?» - он говорил и говорил, бросая слова в моё будущее, не начатые начала, которые умирали от них в зародыше. Нет, не они. Я сама уничтожала всё, лишь пряталась за них и иссиня-зелёное поле, полное болот в лёгких, говорила, что «люблю», клялась, что «не...». Что значит это «не...»?

Убивалась из-за видения и пары фраз, брошенных в мой адрес, одного-единственного, но взметнувшего всё на воздух, сна.

Как только август подошёл к концу, всё потухло, А. П. перестал писать. Да и нужно ли было? Главное - правильно уйти, расставить всё как следует. И я перешла мост, получила то, что хотела. Теперь сомневаюсь, что сам А.П. когда-либо переходил его. Ко всему прочему, у меня в руках было его умение создавать себе подобных и вечно преданных, уметь нехотя быть богом. Чем больше равнодушия, тем больше разжигается что-то внутри другого, нужно лишь бросить семя, бежать без оглядки, а в мыслях будет взвиваться, что это уже чересчур и не нужно, и утомительно.

А.П. был гармонией. Моё подсознание вместило в себя гармонию после откровений, ничем не прикрытых криков естества. Но естества не живого, а аморфного, парящего — нельзя ухватить. И не было желаний: лишь что-то воздушное в тайнике.