омут. интернат.

Мне не нужно идти туда. Но впервые не заедая предстоящее, заправляя просторную джинсовую рубашку отца с узким воротником внутрь, обязана быть проводником. О. не знает куда идти, где находится интернат. Я выступаю в роли завсегдатая, разыгрываю из себя что-то.

О. говорит, мне нельзя пить. О. пишет, я делаю глупости, когда пью. О. говорит, я не умею пить. О. пишет, я не ведаю меры в этом.

Время. Час шабаша, воспринимаемый мной. Впитан в мою плоть. Мне нравится больше. Знаю, что тормоз на поворотах сущая ахинея. Мчаться во всю прыть, не оглядываясь. Не нужно зеркал для мельком проносящихся путей позади. О. сама мораль. Ненавистная мораль. Такая обглоданная и выскобленная, что представляется одним сплошным грязным месивом. Это приятно. Пойти подобной субстанции на уступки, поддаться, будучи уверенной в том, что это мимолётная шелуха на один вечер. Нет ничего, что звучало бы более насмешливо, чем поступки имморалиста, ступившего на путь праведника, чтобы прыснуть в лицо осознанию заведомо ясному – это дёшево и игра на основе незыблемых традиций не стоит свеч. Органы внутри скребутся друг о друга, сходят с ума будто крысы, запертые в бочке. Я не буду пить сегодня. Лишь только доказывать то, что отказ от алкоголя в этот вечер может быть столь же аморальным в моих руках, как упиться в вдрызг в представлении лживых основ.

Есть ещё одно. Я иду в интернат лишь для того, чтобы пытать И., упиваться, за неимением ничего более материального, его муками. Двадцать шестого сентября, в день рождения А., пригласившего нас в своё логово, состоящего из шести казарменных кроватей в самом центре Минска, я приду и буду экзекутором в течение четырёх часов.

Двенадцать человек собралось в одной комнате, разлеглось, уселось на грязных кроватях, вдавленных в стены. Стены, увешанные плакатами-календарями и спортивной чепухой, книжными полками с отставшим лаковым покрытием-чешуёй брежневских лет. Тома разных лет были задвинуты в щели, не мешали кастрюле салата оливье принесённой с обостряемой бутафорией в движениях, сквозь которые можно было приметить тщательно сдерживаемое нервное подрагивание рук А.. Кастрюля возвышалась на пьедестале, была владыкой комнаты. Ей было плевать на причину. Как и мне, пришедшей сюда. Вскоре, монополия кастрюли была повержена парой-тройкой бутылок горючего вещества различного градуса и выдержки.

Ловила удивлённые физиономии и фразы в ответ на «Нет. Сегодня я не пью. Так сказала О.» - О. сидит на подоконнике и обнажает зубы, чтобы до ушных раковин каждого дошёл звук смеха свихнувшейся скромной провинциалки. И. поочерёдно смотрит то на неё, то на меня. Улавливаю недоумение и растерянность – лицо человека, у которого украли надежду средь белого дня. Думал, что связь продлится. Её сплетёт прочной тесьмой алкоголь, развязывающий язык, касания одежд, волос. Я была здесь, но была нигде. Лишь изредка наблюдала за траекторией, описываемой его зрачками. Это было несложно, ведь глаза были прикованы ко мне. Ничто не могло привести их в движение. Играл роль оратора. Из уст вырывалось: «Третий тост за Холокост».

Впрочем, он довольно скоро охмелел. Гораздо раньше, чем алкоголь заполонил его органы. Был пьян от поражения, которое было очевидным здесь и сейчас. Всё усугубляло то, что повсюду сновали люди, спорили со мной, сидя напротив. Было жарко и душно от чужих глупых фраз, бросаемых в ответ на мои. Мимоходом я оскорбляла дешёвый чай и хлорированную воду. Стало ясно, что И. дошёл до кондиции, когда, из другого угла комнаты нарочито уверенными шагами, он перешёл к нам, сел на место, которое бы позволяло смотреть мне в глаза под прямым углом. Был безнадёжен, составляя со мной нерушимую коалицию взглядов. Несмотря на лукашистские устремления, мой мозг не был атрофирован и мог вполне здраво мыслить за пределами этой узкой темы. И. часто уходил, чтобы совершить причастие, сгибая руки в локтях над унитазом, отдавая дары последнему. Я не знала, куда он исчезал и шла выбрасывать на кухню сжёванную мятную жвачку, встречалась с ним в перешейке, когда встречные глаза наполнялись слезами, а взгляд становился осязаемым. От него хотелось кричать, прижиматься всем телом. И я бы спросила, что происходит, если бы была вероятность на ответ. Но её не было. В тот момент обрушилась вся горечь фатализма: «Он будет следить. Такой маньяк как он сделает это. Уж наверняка сделает».

Сцены сменяют одна другую. Мы стоим у стола с опустевшей кастрюлей на нём. А. пытается разогнать присутствующих. Ему не нравится, что он, будучи трезвенником, должен терпеть у себя в гостях людскую массу, которая в большинстве своём опьянела. Рассвирепевшее лицо М. не поддаётся. Я берусь улаживать ситуацию. Как всегда, роль укротителя мне даётся проще всего. Через десять минут от скандала остаются лишь крупицы. И. забирает в охапку М., чтобы идти на реку. Я всласть отказываюсь от проскользнувшей идеи присоединиться.

И. обречённо идёт по Ульяновской. Разговор с М. не клеится или клеится сполна. Придя на наше место, он изливает всю суть, говорит то, что не решался сказать никому. «Но она же лукашистка!» - М. восклицает. «Мне всё равно!» - отвечает И.. Затем подошли знакомые. Много лицейских знакомых. Он бродит сквозь череду лиц и тел, слёзы катятся в реку. Они всё никак не прекращают течь. Незримые образы, норовящие заглянуть во влажные глаза, спрашивают об истоках. И. скользит оголтелым сквозь и никому, но всем, и только самому себе, на автоповторе скулит: «Я ведь её так люблю. Почему она ко мне ничего не чувствует? Я ведь её так люблю. Почему она ко мне ничего не чувствует? Я ведь её так люблю. Почему она ко мне ничего не чувствует? Я ведь её так люблю. Почему она ко мне ничего не чувствует? Я ведь её так люблю. Почему она ко мне ничего не чувствует? Я ведь её так люблю. Почему она ко мне ничего не чувствует?» Каждая лужа, въевшаяся в плитку, была соучастницей. Моросящий дождь будет молить о продолжении стенаний, возводя их в абсолют. Обезоруженные люди вокруг станут не замечать, чтобы не зарыдать самим, изображать сдержанные гримасы, в складках которых будет сочиться зависть. Пусть это никогда не кончается. Лишь бы только это никогда не заканчивалось.