40. омут. замес

Оставшуюся часть июня и первую половину июля я все свое время тратила на принятие солнечных ванн, к которым практически равнодушно относилась моя кожа, оставаясь неизменной в своей белизне. После подобного времяпрепровождения погружалась в ледяной бассейн нашей сауны, читала и перечитывала Кавабату в нетронутой тишине комнат, все то, что было написано и переведено. Я была на середине «Маисовых людей» Астуриаса, когда мне захотелось работать. Один вечерний звонок и мне нашли место в яслях. 

С этим местом меня связывало несколько воспоминаний, когда мне было приблизительно около трех. Первое – осознание того, что мой двоюродный брат Кирюша находится в соседней группе. Второе – как я описалась  от какого-то радостного события (то ли мне сказали, что из Москвы приехал мой папа и поэтому меня заберут сегодня пораньше, то ли что). Меня тогда жутко отлупили, и я отчетливо помню степень моего унижения и то, что мне не хотелось жить. Третье – турник, представляющий собой пирамиду из железных прутьев, по которым можно было на нее взбираться и которая казалась мне непреодолимо высокой. Однажды я осмелилась забраться на высшую ее точку, но не решилась переставить ногу на другую сторону. Этот шаг и дальнейшее снижение по ступенькам-прутьям символизировал бы героическое покорение пирамиды. Также помню, что, долго думая над этим, я все же не решилась завершить этот шаг, и то самое чувство, чувство удовольствия от незавершенности последнего усилия, я пронесу почти через все события моей жизни. 

Ничего не изменилось за те семнадцать лет, что меня там не было. Такие же кровати с изголовьями из стальных трубок и розовые подушки-пирамидки, похожие на розовый сливочный крем, выдавленный на одеяла, такой же внутренний дворик и яблони с огромным количеством опавших на землю яблок, такие же эмалированные горшки с крышкой, которые при соприкосновении с попой, казалось, были куском отколовшегося ледника, такая же пирамида из железных прутьев, которая теперь заканчивалась на том уровне, где начинался ремень моих джинс. Как полагается, мне попалась тучная нянечка в цветастом халате, с завивкой и золотыми зубами рэпера. Ее звали Лена, и в начале, в момент ненавистной мне притирки и поверхностного знакомства, она даже меня побаивалась, т.к. все в этом заведении знали не понаслышке о моем покровителе, по чьей протекции я туда попала. Это была первая моя официальная работа. С заведением трудовой книги, полноправной и, как мне казалось, несколько излишней премией. С самого начала я приняла решение со всей ответственностью отнестись к данной работе, что и делала, несмотря на то, что в иные дни эта работа казалась мне каторгой – с понедельника по пятницу, десять часов в день быть воспитателем одиннадцати крохотных трёхлетних созданий в период адаптации к их первому периоду фактического проживания в государственном учебном заведении. Я пыталась всячески скрасить их времяпрепровождение в стенах без пяти минут тюрьмы. Не жалея своих сил я катала их по очереди на своей спине или кружила каждого из них до того момента, пока ребенок не захлебывался от счастья, танцевала вместе с ними, когда пару раз в неделю приходил музыкант и учил их детским песням и танцам, помогала собирать пазлы,  придумывала всяческие сценки, призывая их тем самым обогатить свои знания и словарный запас,   давала отпить им по глоточку кофе из своего крошечного термоса и если бы это не отнимало столько энергии и нервов, то это была бы работа мечты, т.к. уже через неделю можно было лицезреть изменения в поведении моих подопечных, наблюдать за становлением личности практически с нуля. Мне нравилось, что к концу нашего контактирования они научились убирать за собой и, подмечая слезы других, тут же мчались за салфетками, чтобы вытереть образовавшуюся жидкость на их лицах, как даже самые стеснительные и ленивые открыто танцевали, пели и смеялись, когда в очередной раз приходил музыкант, как никто не плакал и не звал своих родителей в течение всего дня и следов адаптации не было видно с того момента как я пришла в первый свой рабочий день. Все это было восхитительно и теперь, вспоминая этот момент моей жизни, когда по прошествии времени все предстает в радужных тонах, мне кажется это легким и интересным занятием. Но если припомнить более мелкие детали, то я так же могу вспоминаю, что это была самая трудная работа в моей жизни. От стресса я не ела ничего в течение дня, не могла уснуть без снотворного, но набухала как почка весной. Стоит ли говорить, что воспитательницы со стажем выли и плакали в соседних группах вместе с детьми, хотя их число в кабинете не переходило и четырех человек? К этому стоит прибавить, что все они были младше моих малышей, которые каждую секунду готовы были себе сломать шею или спонтанно организовать рок-группу. Один такой персонаж стоил всю их группу огулом, и я этим гордилась будто бы самое низменное и ревностное животное. Гордился мной и мой покровитель, вместе со всеми теми, кто с первых дней сомневался в моих способностях держать ситуацию под контролем. Даже через полгода моя мама получала приветы от родителей моих воспитанников и всяческие похвалы за тот период, что я провела с их детьми. 

За те два месяца мне удалось так же увидеть обратную сторону той медали, когда ясли закрылись на два дня в связи с косметическим ремонтом. Я поклялась написать крошечный рассказ об одном из этих дней, которые тронули меня до глубины души, но все же ничего не сделала в этом направлении. Как сейчас помню всех тех нянечек и поварих, попеременно красивших фасад здания, заборы и полы, попеременно одобряя мое мастерство и в этих областях. Помню также, как одна из них, в лосинах с принтом розового леопарда, лежа на песочнице, накрытой сверху клеенкой, и расставив ноги в желтых сланцах, кричала в нигилистическом порыве: «Да я ебала эти ясли, блять» - ее руки поддерживали голову. Все смеялись над ней до судороги в скулах, я же думала, что впервые вижу такого потрясающего индивидуума, к которому все относятся (и это было заметно даже по искреннему добродушному смеху) с большим уважением. 

Вот уже некоторое время я захожу на ее страницу. Мне нравится смотреть. Уже черт знает сколько времени прошло, как я смотрю и не восхищаюсь, нет, скорее это сродни чувству, когда видишь человека, который так просто мог бы стать твоим, слиться с тобой на веки вечные. Лиза не знает, что я слежу. Расскажу ей об этом лишь при нашей последней встрече (если пренебречь последующую, когда она выслеживала меня после работы и мне пришлось захлопнуть дверь домофона перед самым ее носом), незадолго до того как начнется ссора, возникшая из неоткуда, когда еще не утихло ее удовольствие и звуки признаний. Потом она молила (я это отчетливо помню и уже в тот момент, когда это происходило, думала, что никогда не забуду) меня о чем-то на коленях сквозь слезы, пыталась вгрызться ногтями в покрытие пола. 

В то время я только начинала смотреть. На протяжении скольких лет я это делала? Наверное, с тех самых пор, как впервые увидела ее во внутреннем дворике истфака. Но в то лето я стала отдавать себе отчет, что, несмотря на излишнюю утомленность и жару, я желала ее. Отыметь ее. Знаешь, как это происходит?

Впиваться в нее. Что может быть лучше?

Чтобы она свихнулась по мне. Так просто. 

Чтобы она свихнулась по мне. Мне казалось, что это самое невозможное из вещей, которые могут со мной произойти. 

Я не восхищалась ей. Лишь только ловила себя на мысли, что вдоволь бы посмеялась над ее шутками и историями, в которые она постоянно влипает. Я хотела просить ее не говорить обо мне своим знакомым с точным знанием того, что она расскажет обо мне всем и будет смешивать с грязью при малейшей моей оплошности. 

Слишком много заработала за два месяца работы в яслях. Так много, что при моих средних расходах могла жить на эти деньги где-то полгода. Маман отговорила меня от этой мысли и уговорила на обратное – потратить все на себя. После приезда в Минск я купила себе кожаную черную сумку и костюм—двойку темно-черничного цвета в почти незаметную и приглушенную белую полоску. За три эти вещи я потратила ровно половину своей двухмесячной зарплаты, была беспредельно счастлива. 

В первый же день занятий я была в нем. Мои волосы отрасли до уровня груди, лишь на кончиках затронутые осветлением трехлетней давности. Багровый цвет помады только что оставил след на золотом фильтре сигареты, когда я заметила ее. Лиза смотрела на меня не отрываясь, так, что мне тут же пришел на ум отрывок из Маугли, когда Каа своим танцем гипнотизирует мартышек. Затем кадр темнеет и не дает лицезреть развязку, которая очевидна и кровожадна по своей сути. Стоит ли говорить, что я хотела того же - этого спасительного затемнения? 

Она подошла ко мне в полном забытии и лишь по нервным уголкам полуулыбки-полуинстинкту к бегству можно было заметить, что ей нелегко пришлось, прежде чем она осмелилась воплотить все свои тысячекратные позывы в одно лишь действие - идти ко мне. 

- Ты так прекрасно выглядишь! - улыбка безграничного обожествления, как у верующих фанатичек в момент самоистязания.

- …

- Ты так похожа на Ив Сен-Лорана. Знаешь, кто это? - Знала ли я? 

- …

- Как идет тебе этот костюм! Как ни один из тех, что я на тебе видела раньше!

- Что?

- У тебя ведь их много? 

- Да, но откуда ты…?

- Чем ты занимаешься? - Она перебила.  

- Культурой Веймарской республики. Хотя сначала я хотела изучать гомосексуальные импульсы в кинематографе Веймарской республики, а Баухауз был для меня группой, которая играет пост-панк.

- Я люблю эту группу! - В тот момент я чуть не проговорилась и не сказала разоблачающе-наивное «я знаю», но вовремя одернула себя и произнесла «еще бы», которое в данном контексте означало мою неизмеримую любовь к баухаузу-группе, эквивалентную ее собственной любви. С тех пор я думала о ней и о том, что будет, и о том, что я себе никогда не прощу, если не сделаю шагов к тому, чтобы попробовать хоть на короткий период быть с ней. 

 Через несколько дней я дала ей свой телефон, обронила что-то расползшееся по поверхности, что-то, что походило на предложение встретиться где-нибудь. Чувство, будто бы меня бросили и насмехаются где-то за стеной, с каждым новым днем после этого события все с большей силой накатывало на меня - сродни тому, будто бы ты в корне неправильно истолковал символизм художественного произведения, чей смысл казался для тебя неоспоримо простым с полувзгляда. Я также помню, как у меня не возникло и мысли о том, что ей также немыслимо позвонить почти незнакомому человеку, как и мне в ту пору, даже если пренебречь тем, что она ко мне нечто испытывает. Проклинала себя за то, что не я взяла ее номер телефона. Тогда бы все точки были расставлены. Я воображала себе, что, пересилив свое стеснение, наберу ее номер и расставлю все на свои места - она откажет мне на предложение о встрече и с этой неразрешимой ситуацией, где я погрязла в сомнениях, будет покончено. У меня не было иллюзий на тот счет, что она в неведении по поводу моих пристрастий к женщинам, поэтому это непринятие предложения - как я думала - означало констатацию факта – она боится меня и считает надоедливым фриком. 

Так мое самолюбие было задето. Как бы то ни было, спустя неделю мучений и ощущения себя никчемнейшей из существ, я была точно уверена - она никогда не позвонит. Это почти оказалось правдой. Ведь срок в год и два месяца - это почти никогда, разве нет?