с сентября месяца надо мной висел маятник. маятник в виде идеи — ад закончится и нагрянет апрель, затем май. я буду работать не покладая рук, просиживать на работе до заката солнца и отправляться назад на витебском автобусе, смотреть на пыльное стекло, идеально рассыпающее пригоршнями свет уходящих за горизонт лучей. последних, потому наиболее могущественных и истерично-восхитительных. в пригоршнях будет не солнце, но его структура, смешанная с автобусной грязью сроком в несколько месяцев. буду ехать среди алкогольного застоявшегося воздуха попутчиков и сидений,отсиженных их грязными и потными задницами, тысячи других таких же, сидевших здесь или там сегодня, вчера, десять лет назад. и езда будет приятна так же, как соседки-шлюхи и лысый гуляка с криминальным прошлым и будущим, и гул в голове сменится усталостью, равнодушием к отвалившимся ногам и загоревшему лицу.
всё это случилось сегодня. всё это случалось и раньше, проигрывалось подсознанием. не существует ничего более успокаивающего, чем десятичасовая работа на пустой желудок. ноги шаркают по главной улице местечка, автобус остался позади. всюду тепло и душная влага, кое-где перебитая лёгким ветром. мысли начинают отсчёт отсюда, углубляются, творят слог интимной ностальгии.
это было где-то в начале. у основания всего. странное дело, но я помню каждый день своего детства. помню тот день, когда меня крестили в один месяц отроду и запах дома прабабушки жени, который пострадал от пожара, когда мне исполнилось пять. в последний раз я была там младенцем в белых ползунках. мои глаза тогда были направлены на икону в углу, кружевную салфетку, преобладание красного контраста всюду. меня втиснули в объятья отец с матерью, кто-то снимал на полароид. может казаться, что я выдумала всё, восстановила события по фотокарточке, но я помню свет, вмещающий всё и оттого душный. в доме было запредельно тепло и прабабушка силилась улыбаться, улюлюкала. с тех пор я не любила её. даже истории о том, как она в свои восемьдесят летает на самолёте и приятный запах её прямой кожаной чёрной куртки не могли что-либо изменить. всегда всплывала эта отрешённая улыбка недалёкой, тонущая в вишнёвом сиропе под стать цвету её дома в тот вечер, когда я была бесправной марионеткой в белых ползунках.
но что-то я отвлекаюсь, не пишу о том, о чём писать необходимо.
мне было четыре тогда. мы все чего-то ждали, не переезжали в новый дом, созданный из ничего. в конце концов, что-то тронется в один миг и мы в двенадцать часов ночи уйдём из трёхкомнатной квартиры моей бабушки, захватив с собой лишь две подушки и одеяло, будем тонуть в темноте, давиться смехом, влага пересекаемого нами пруда будет хлюпать в ботинках. легендарная ночь, когда мы засыпали на сотне листов двп посреди будущей кухни втроём совершенно счастливые и уставшие. утром купили тахту в мебельном магазине, договорились с доставкой. на дворе был серый девяносто восьмой и его изъела моль в равной степени с тем, как и внутренний дворик мебельного магазина, где тахту помещали в грузовик с кузовом из жести.
потом настала зима, когда мы едва ли не каждую неделю, когда папа был дома, делали по двести пельменей, которые раскатывались на кухонном столе весь вечер. родители бесконечно и бурно ругались, чтобы потом мириться, опускать пельмени из разделочной доски в кипящую воду, вздымающуюся тут и там буграми.
незаметно крадучись наступила весна и сруб крохотной бани стоял позади дома, возле очерченной границы наших владений. баня, которая через десять лет превратится в двухэтажный летний дом с ледяным бассейном, безграничной кухней. но пока мне четыре. родители решили сжечь ненужный хлам в пламени костра на задворках нашего участка земли. я сижу на корточках и наблюдаю за кое-где прорезавшейся травой и зелёными мхами. весь дворик был покрыт заводями, скоплениями дождевой воды в низинах. закат отражался бронзовым свечением в каждой травянистой луже вокруг, ему подыгрывал запах мокрых опилок и болот, дыма от огня. красная болоньевая куртка поблекла от многочисленных стирок и была обрывком иной поры, иных поколений за моими плечами. баклажанные вставки на ней не говорили ничего, лишь разбавляли пошлый, всё ещё немного крикливый цвет. резиновые сапоги давали возможность обойти вдоль и поперёк каждую заводь, исследовать глубину и мягкость почвы дна. я шла неслышно, наслаждаясь прошибающим насквозь холодом воды, скручивавшейся оболочкой вокруг сапог. меня, никогда не интересовавшеюся искусственными игрушками, привели в упоение свежие взмокшие ольховые опилки, кое-где побуревшие от воды. волосы, нисходящие обычно до места, где ноги берут своё начало, были упрятаны под шапочку и не служили в тот момент обузой. я просто перекладывала с место на место опилки, погружала руки в рыхлую массу, была счастлива смешением запахов.
тут маман окликнула меня и поразилась тому, что я за их спиной, стала говорить голосом тихим и восторженным, беря отца за локоть, о том, что меня совершенно нельзя заметить — такая тишина вокруг. и я поняла тогда, что хочу навсегда остаться здесь, в безмолвии, среди весеннего заката и заводей, на фоне нового дома, смешанного в воспоминании с запахом копоти костра, быть неслышной, быть слитой воедино со всем этим. и мгновение это не кончалось ещё долго, или прекратилось тут же и было откровением всей жизни. не было ничего счастливее или равнодушнее. где-то-нигде завидовал-поощерял тэйтаро судзуки или был ничем.
Комментариев нет:
Отправить комментарий