голые провода. сатори.

какой-то бесполезный в своей масштабности концерт. провинциальный люд не знает чем себя разбавить в наступающей осени, когда надрыв падений природы происходит еще не чрезмерно, дразня, осыпаясь берёзами в глубокие рвы былого еврейского центра, баптистских домиков и крутых дорог, где на всех парах машины врезаются в людей, оставляют кровь разлитой, смываемой дождём. я окунала ноги в свежую кровь наутро, идя с бабушкой по тем местам. с тех пор появится страсть чувствовать, как грузовик на этой дуге мнёт со спины мне хребты во всю прыть. с тех пор мне хотелось увидеть вместе с липкой лужей крови неубранное тело, липкую гуашь, которая растекается от тела-эпицентра. 

мы давно выступили, сидели за кулисами в прокуренной гримёрной, прибитые тем, что за сценой пройти нельзя, невозможно выйти. там кишмя кишели оголённые провода аппаратуры. напуганные овцы сидели в грязной гримёрной вкуса слюны, выделившейся от дрянных сигарет, смотрели на дверь выхода на противоположной стороне. туда нельзя - руководитель поклялся, что задник сцены сулит ни что иное, как смерть. что может быть лучше? меня тянуло туда магнитом. хотела пройти сквозь оголённые провода, в голове проскользнёт мимоходом: "я такая худая, что это будет незаметно". напряжение пройдёт сквозь, даже не заострив внимания.  в то время моих родителей заподозрили в  определённой форме извращения богатеньких тварей, будто бы они морят меня голодом от скуки. но какая была разница моему телу до этого? оно было ходячим скелетом и любые джинсы приходилось помимо ремня перевязывать за петельки верёвками, чтобы они не падали. 

хорошо переводить с островка на островок потёртых досок без проводов свои подошвы кожаных ботинок. тогда был пик безвкусного минимализма, третий год нового тысячелетия и мои вельветовые шоколадные штаны и пыльные рыжие ботинки были в зените спокойного признания. я бегом мчалась сквозь кулисы к спасительной двери под тихое пищание тех, кто остался за бортом. 

восторг возбуждения, пришедший за страхом. потом я узнала о том, что в момент, следующий после шока и катастрофической ситуации, люди склонны влюбляться в первого попавшего человека. мне повезло, и люди вдали лишь бледными мазками всё шли и шли домой, грея спины лучами вечернего солнца. сперва я просто бежала, не в силах разворошить закостеневшие движения. или нет? всё это оправдания, подходящие для взрослых. девятилетнему безбашенному ребёнку они чужды. он несётся во всю прыть. берёзовые листы наклоняются, осыпают в его честь улицы. я теряю голову. радость всё расширяется от факта идти не домой, а с ночёвкой к бабушке. но всё это не на поверхности, а глубоко внутри. я не думаю это, но лишь радость творит за меня, шепчет о наступлении прозрения. и сатори пришло тогда, и обнимало весь путь. я знала ответы на тайны мироздания, говорила вслух, сменив бег на неумолимый шаг. весь мир вереницей закручивался в рог изобилия, принимая меня в себя, я внимала всему в ответ и была неразрывна. говорила: "почему трава желтеет и зеленеет, а листья опадают? что означает жизнь? в чём её смысл?", и отвечала на всё, что приводило в волнение, не могла остановить прозрение, зафиксировать это всезнание ещё на один час или мгновенье. оно прошло через меня и с каждой секундой всё более был неизбежен конец. да, это тем более прекрасно, чем скорее наступает конец или же осознание конца без конца. сатори прошло сквозь тело, но осталось частицами в нём, разъев внутренности в пустоту. и берёзовая листва, словно простыня после кошмарного сна, разметалась в сухости вечера, подставляя брюхо закату.