Помню: я улыбнулся растерянно и ни к чему сказал:

   -- Туман... Очень.

   -- Ты любишь туман?

   Это древнее, давно забытое "ты", "ты" властелина к рабу -- вошло в меня остро, медленно: да, я раб, и это -- тоже нужно, тоже хорошо.

   -- Да, хорошо... -- вслух сказал я себе. И потом ей: -- Я ненавижу туман. Я боюсь тумана.

   -- Значит -- любишь. Боишься -- потому что это сильнее тебя, ненавидишь -- потому что боишься, любишь -- потому что не можешь покорить это себе. Ведь только и можно любить непокорное.

   Да, это так. И именно потому -- именно потому я...

   Мы шли двое -- одно. Где-то далеко сквозь туман чуть слышно пело солнце, все наливалось упругим, жемчужным, золотым, розовым, красным. Весь мир -- единая необъятная женщина, и мы -- в самом ее чреве, мы еще не родились, мы радостно зреем. И мне ясно, нерушимо ясно: все -- для меня, солнце, туман, розовое, золотое -- для меня...

***

   Это было вчера. Побежал туда и целый час, от 16 до 17, бродил около дома, где она живет. Мимо, рядами, нумера. В такт сыпались тысячи ног, миллионноногий левиафан, колыхаясь, плыл мимо. А я один, выхлестнут бурей на необитаемый остров, и ищу, ищу глазами в серо-голубых волнах.

   Вот сейчас откуда-нибудь -- остро-насмешливый угол поднятых к вискам бровей и темные окна глаз, и там, внутри, пылает камин, движутся чьи-то тени. И я прямо туда, внутрь, и скажу ей "ты" -- непременно "ты": "Ты же знаешь -- я не могу без тебя. Так зачем же?"

   Но она молчит. Я вдруг слышу тишину, вдруг слышу -- Музыкальный Завод и понимаю: уже больше 17, все давно ушли, я один, я опоздал. Кругом -- стеклянная, залитая желтым солнцем пустыня. Я вижу: как в воде -- стеклянной глади подвешены вверх ногами опрокинутые, сверкающие стены, и опрокинуто, насмешливо, вверх ногами подвешен я.