Бежала по Антоновскому парку в бледно-голубых шортиках в белые облака, когда солнце было в зените и мне хотелось что-то изменить, и было все равно на пыль и тридцатиградусную жару, и то, что мой желудок набит, а я все бегу около сорока минут и в висках пульсирует, будто бы растворяясь в звуках Мика Вайнио.
Погружаясь в запах, звук, температуру Квартиры, я писала Наташе о необходимости встречи – оставшаяся бутылка моего любимого белого вина «Кампо Вьехо». Настасья любезно презентовала ее на мое день рождение, акцентируя внимание гостей на отсутствие белорусской акцизы. Наверное, в ее глазах это было сродни девственности бутылки вина. Мне нравилось, что она дарит ее мне,
памятуя о моих предпочтениях,
памятуя о моей любви к непорочному,
памятуя мою любовь все осквернять.
Так или иначе, эта малышка ждала своего звездного часа и Наташа охотно согласилась на мое приглашение. Я шла по направлению к Купаловскому парку – едва ли не впервые за то время как я мечтала о нем в те летние каникулы после девятого класса. Закат уже весь вышел, когда я была на Серафимовича. По обратной стороне, из неоткуда, плелась девушка, то и дело срывавшаяся на бег. Было удивительно странно, почему я приметила ее. Безмолвно плачущая и вся в крупицах потекшей туши, а от того восхитительная, она тут же пересекла улицу и оказалась со мной на расстоянии вдоха. Она говорила. Что-то про зажигалку. И во мне почему-то не сквозило как всегда вечным налетом неловкости, несмотря на то, что в одной руке у меня был бумажный пакет с бутылкой вина в нем, а в другой вечная черная сигарета. Мы молчали, жадно затягиваясь и почему-то не прощаясь, но оставаясь стоять у стены дома с огромным венецианским окном на втором этаже. «Что случилось?» - я спросила. Так, как с укором спрашивают супруги, много лет подряд находящиеся в браке. Тогда я не знала этого чувства, а потому оно было одиноко новым, неестественным, но приятным. «Ай…» - она отвечала с тем же моим мимолетным выражением. И мне хотелось говорить, и утешать, и убеждать в том, что этот ублюдок ее не стоит, и то, что я всегда это говорила и так далее и тому подобное. Но у меня в руках был бумажный пакет с вином и я искрилась от счастья. Так, будто бы вот-вот подпрыгну и побегу и издам нечленораздельные звуки, которые символизируют и полностью вбирают мое состояние. Мы продолжали стоять и без стеснения рассматривать друг друга. Мне казалось, что она пересекла не улицу, а черту, которую мы вдвоем разделяли. И ее длинные ноги и распухшие от рыданий губы… «Этот ублюдок того не стоит» - я говорила, бросая на прощание недвусмысленный взгляд и решительно уходя,
почти убегая в припрыжку,
издавая нечленораздельные звуки счастья.
Мы встретились у цирка и побрели в Центральный, чтобы купить штопор. Уже смеркалось, когда мы нашли укромный уголок в самой глубине. Лишь потом я узнаю, что этот отрезок уже не входит в территорию Купаловского парка, но именуется сквером имени какого-то мальчика-мяса, маленького винтика всеобщей и тщательно отработанной системы помешательства на гнусавой войне без имени. К нам подсели двое мальчиков, будто бы только что вернувшиеся с показа Гоши Рубчинского, максимально смазливые и утонченные в своей гоповской манере. Странно, что когда я вспоминаю их, то не помню ничего из их образа, кроме того, что они пили Хайнекен. Несмотря на разочарование, что нашу с Наташей идиллию в глубине лазурной листвы нарушили, мы продолжали пить вино, изредка вставляя фразы, намекающие на то, что двое из нас четырех здесь лишний. Спустя час подобного диалога и только что прогремевшего вопроса о том, не согласимся ли мы поехать вместе с ними, мы перебрались на другую сторону реки, вновь выбрав скамью в глубине кустарника куда не проникает свет вездесущих фонарей и маленькая тропинка не сможет привлечь по наши души очередных хищников. Тыльная сторона музея усугубляла нашу защиту и мы вновь восхищались красотою парка ночью и светом фонаря, который поджигал изнутри каждый лист деревьев, кустарников, стебли травы. Это длилось одно мгновение или же еще чуть-чуть.
Мгновение было утрачено и отошло в небытие, когда из неоткуда образовались две мужские фигуры. Один из них - точь-в-точь мой московский друг, с которым мы познакомились лет пять назад благодаря нашей любви к Достоевскому, когда я была еще школьницей, а он начинал создавать бизнес, состоявший из съема за баснословные деньги сети студий в самом центре Москвы. Отчего-то и этот, безымянный для меня персонаж, сразу же стал говорить о Достоевском и братьях Стругацких. Я же, разгоряченная, но мягко (как-то едва-едва) стала убеждать в никчемности последних. Учитывая тот факт, что Илья обожает Стругацких, для меня это была такая же святая обязанность, как говорить по-русски, тщательно игнорируя использование в своей речи белорусский язык. Он в свою очередь не успокаивался и что-то говорил про «Гадкие лебеди», что было уже слишком. Постепенно наша ссора стала угасать, обретя примирение в моем монологе о Тарковском и его мнимой экранизации «Пикника на обочине». Наташа тем временем сидела возле, тихо болтая с другой фигурой во тьме о чем-то параллельном нашему диалогу. Какой я была тогда? Наверное, убедительной и авторитарной – такой, какой я себе самой более всего нравлюсь. Человеком на пике интеллектуального размышления.
Отголосок московского друга разрешил мне говорить, утрамбовывая всего себя в наводящие вопросы и никак не преграждая мой путь к пустому философствованию, которым, я это чувствовала, он был восхищен и всецело повержен. Момент самовосхищения. Слова сошли на нет и мне хотелось следовать за словесным - обрести толику освобождения физически. Я шла к реке, к ее бетонной окантовке-ограждению, смакуя в медлительности каждую ласку отдельной травинки чуть влажного газона стрижки двухнедельной давности и теплого ветра. Он молча следовал за мной по пятам. Опершись ладонями о бетонную ограду я заметила восхищенно, что равномерная линия крон деревьев будто бы притоптана в том месте, где на другом берегу реки виднеется дом под шпилем. Едва я обернулась, как мои губы очутились в силках чужих губ и я почему-то не стала убегать, но с готовностью приняла поцелуй. И он ничего не говорил о моем неуемном стиле, сам впиваясь в мой рот до такой степени, что у меня сводило зубы. Он обронил на выдохе, что хочет вылизать меня полностью и я начинала думать, что это какое-то всеобщее помешательство – каждому хочется хоть чуть-чуть, но впитать в себя мои соки. Но я запрещала, по своему обыкновению, исполнение его желаний, ссылаясь на то, что мы стоим на набережной, пусть и пустынной, но в центре города. Он же, поставив перед собою цель во чтобы то не стало удовлетворить меня, проник рукою вглубь моих нерасстёгнутых узких джинс, надеясь ублажить меня хотя бы так. Все это сопровождалось нашими долгими поцелуями и тем странным фактом, что он не пытался сам ощутить физическое наслаждение. Спустя минут двадцать он поднял меня на руки и тихо прошептал прямо в ухо: «Ангелина! Что, черт возьми, ты такое?!» Я же в ответ ничего другого не нашлась ответить, кроме как: «Как ты узнал, ублюдок, что единственное на что я ведусь, так это на произнесенное с отчаянием мое имя?»
Мы подходили к лавочке, где до сих пор сидела Наташа с незнакомцем, когда он стал просить оставить мой номер телефона. Я же сказала Наташе, что мы уходим, на что она тут же отозвалась положительно. Кажется, он еще долго потом звал меня по имени в темноте. Когда пейзаж ночной тишины полностью распался на мелкие частицы и мы почти подошли к моему дому, я спросила, не у Наташи, нет, у чего-то неосязаемого: «…так как, говоришь, его звали?» Наташа с точностью девы вспоминала что-то, но я не утруждала себя слушать ответ.
Комментариев нет:
Отправить комментарий