хризантемовый фонарь, сибусава тацухико

Момоти, как и подобает негодяю из могущественного клана, был эксцентричен

Как-то раз ночью я решил, что госпожа все равно рано или поздно пойдет в уборную и тихонько спрятался там. Поймете вы меня или нет, не знаю, но я был так взволнован, мне так хотелось увидеть потаенные места госпожи своими глазами, что я ночью не мог спать

Ах, как мало в моей жизни было таких же счастливых ночей, когда я, тихо притаясь в уборной, буквально умирал от восторга, орошаемый теплой струей госпожи! Сейчас это лишь воспоминание давнего прошлого. Тут бы мне и остановиться той ночью, но одним этим я не смог удовлетвориться и позволил себе еще одну непристойную шалость — протянул руку и погладил белый зад госпожи.

О чем же он думал? В голове у него была сплошная пустота. Как он и ответил Ханскэ, он помнил только, что родился в Вакаса, а остальное — дом, родителей, даже как он жил и чем занимался — напрочь забыл. Амнезия. Где-то в его юной жизни с ним случилось нервное потрясение. Поэтому среди черпателей Кикумаро был настолько немногословен, что его даже считали недружелюбным. Случись ему о себе заговорить, все нужные слова куда-то девались, и ему ничего не оставалось, как молчать. 

Никогда еще Кикумаро не пробовал увлечься женщинами такого сорта, но почему-то в нем вдруг пробудилась страсть. На самом деле он возвращался из дома одной опытной женщины, с которой вот уже почти год делил ласки, и только поэтому ему должно было быть утомительно спать с кем-то еще. Однако эффект был обратный, потому что в глубине души Кикумаро хотел не только впервые вступить в близкие отношения с женщиной по собственной воле, но и чувствовал злость по отношению к этой опытной любовнице, которая сразу же, стоило только ему прийти, развязывала на нем пояс, и поэтому хотел изменить той, которая его всему научила. Может, такой ход мысли трудно объяснить, но вкратце, Кикумаро, которому приходилось насильно питаться плодами страсти, пресытился ими, и захотел попробовать что-то новое, еще ему неведомое. 

Женщина привела Кикумаро на узкий морской риф, который во время прилива скрывался под водой. Он снял с нее кацуги и поразился — настолько она была красива в свете луны, что Кикумаро невольно затрясся от восторга. Они разостлали водоросли и легли, “обменявшись каплями” не среди росы, но в море. Женщина экстатично промолвила:

-- Ах, как я люблю в воде…

Даже слухов о том, что он любит сюдо, не было, но, возможно, дело было лишь в отсутствии подходящего партнера. А когда он его нашел, латентная страсть вдруг стала явной. Частенько он, будто проявляя внимание, протягивал дрожащие руки к спящему Кикумаро, и трогал его.

Хризантемовый фонарь… Сино не могла налюбоваться на столь красивый и роскошный предмет мебели. Как только отец уехал из дома, Кикумаро переставили в комнату Сино, и они остались вдвоем.

Каждую ночь, затаив дыхание, слуги прислушивались к звукам, которые доносились из покоев Сино — то к чересчур громкому смеху, то ко всхлипам. Они и представить не могли, что там творится. Как-то ночью одна служанка не смогла сдержать любопытства и попыталась заглянуть через щели в ее комнаты, чтобы посмотреть, что происходит.

Внутри абсолютно голый Кикумаро стоял с чашей на голове и мечтательно смотрел вперед. По его телу, от груди до живота и по ногам, похожая на красные нити, струилась кровь. Из густой растительности в паху что-то торчало. Сино, чья одежда была в беспорядке, стояла рядом, опустившись на одно колено, и держала что-то похожее на розги из ивовых веток

-- Что… Понимаешь свое место?!

Все выглядело иначе, чем прошлой ночью — теперь Сино стояла теперь с чашей на голове. Ее волосы были причесаны в агэмаки, как у мальчика, но она не была голой, а вместо этого на ней было простое хитоэ, сквозь которое просвечивала кожа. Казалось, что ее плечи трясутся и она плачет, но служанка присмотрелась и поняла, что на самом деле она смеется. Еще странней было то, что она старалась изо всех сил не уронить чашу и сдерживалась чтобы не задуть огонь. Кикумаро, кажется, находился за узорчатой ширмой, и на лице у него была маска, поэтому понять его выражение лица было невозможно. Он произносил лишь отдельные слова:

— Плачь, смейся, но ты должна быть занята.

--Мы горим. Ах, как жарко! Надо бежать.

— Бежать? Нагишом?

Немного погодя, женщина сказала высоким голосом.

— Ах, пусть мы сгорим. Пусть будет жарко. Как я люблю в огне!