омут. солнце.

Ничего не слышу. Ветер поднимает тюль от карнизов четырех окон комнаты, где я лежу, сплю, изредка отрываюсь от постели. В первое время было трудно находиться в помещениях. Я привыкала, бездумно выходя на улицы, блуждая, борясь со страхом быть вновь погребенной тишиной комнат. Никак не могла совладать с собой, все более день ото дня находя себя, будто бы в первых мгновения рыданий, которые очень долго до этого пытались сдерживать и  оттого, прорвавшись сквозь преграды, они обрушиваются со всей своей стихийной красотой. Первые мгновения рыданий - предоргазменное чувство. Я не рыдала, но была в тишине, в этом чувстве. Не думала ни о ком, ни с кем не говорила. В моей жизни были только портные, которые шили одежду под заказ – несколько конфигураций в честь приближающегося второго курса. Перечитывала "Маятник Фуко", пытаясь заставить себя начать повторять предмет, который мне необходимо было пересдать в конце августа. 

Приезжала в Минск, шла на ночной разговор с В., захватив с собой по дороге зеленый "ахмад" в жестяной банке и несколько бутылок пива. Я до сих пор с ней, с этой банкой. В ней вечный эрл грей. Несколько дней назад я попросила принести новую, стеклянную - надпись "tee" на поверхности, просила выкинуть зеленую жестяную банку "Ахмад" - комнату заполонили сопливые слова, вырывающиеся из стиснутой челюсти. О том, что я не могу. Не могу избавиться от зеленой банки "Ахмад". Грифельные штрихи - твои движения, возвращающие ее из лап урны, очищающие. Россыпь чаинок заполоняет дно, доходит до ее краев. Когда закрываю глаза – образ жестяной банки цвета чуть поблекшего лаврового листа. 

Почему не могу? Не могу избавиться? Не могу избавиться от лета две тысячи двенадцатого года?

Я рассказала все В., пытаясь закрепить в повествование оттенок того необратимого, что произошло – поняла, что это гроша ломанного не стоит. Я не умела рассказывать или рассказ по природе своей не мог поведать о случившемся, или причина в неудавшемся июньском флирте, когда ей не хватило смелости прийти ко мне поздно вечером, хоть я и ждала. 

Через несколько дней, уже в городе Б., я очутилась на первом и последнем девичнике в своей жизни. Моей бывшей подруге, в честь которой происходило действо, едва исполнилось восемнадцать. На мне было черное платье в пол, как ощущение кульминации «В прошлом году в Мариенбаде», и серебреные футуристические серьги по размерам идентичные таковым у Эди Седжвик – все это я описываю лишь для усугубления комичности произошедшего в этот вечер. Мы сидели в саду у дома, в окружении живой изгороди, в ожидании сумерек пили вино. Мне несказанно повезло – никто не любил белое сухое испанское вино и я с готовностью опустошала бутылку на девственно пустой желудок, потом другую. Через несколько часов, будто во сне: круглосуточный магазин и мой клатч, из которого я пригоршнями отдаю кому-то деньги и прошу купить водки и «Лаки Страйк», Ленин на постаменте проплывает на кончике тлеющей сигареты.  Мне автоматически вливают в рот водку, давая затянуться сигаретой немного погодя, чередуя все это с красным вином, когда мы сидим на одной из самых высоких точек провинциального стадиона. Трава в ложбине белеет в свете прожекторов, обрамленная чересчур правильным овалом. Все это – во мне.  Обрывки фраз в ушных раковинах: «Ангелина, сделай серьезное лицо… Иначе нас не впустят в клуб». Неосознанность. Странным образом я подхожу к незнакомым ошарашенным девушкам и целую их во время вечных медленных танцев. Молча, без дальнейших упреков и борьбы в начале прелюдии. Во время очередного такого поцелуя, в самом разгаре этой оргии страждущих и безымянных языков, говорю, едва успев прерваться, устав от конфигурации в ротовой полости: «Мне очень плохо. Сейчас стошнит». Она (кто-то) с готовностью берет мою руку в свою и ведет в близлежащий сквер. Час ночи и тонны алкоголя и пота выходят на бетонные плиты сквера. Я уверена, что умираю в каждой секунде происходящего, уверена, что вот-вот этой ласкающей мою спину руке придется набирать неутешительный номер скорой помощи, которая констатирует мою смерть. Через вечность приходит ее парень с бутылкой ледяной воды, которую они периодически заставляют меня пить. В один из моментов просветления я замечаю, что светает. Вдалеке проплывает - это не последний мой рассвет. Обхватив мои локти с обеих сторон, мы медленно, черепашьими шагами, но все ближе и ближе к моему дому. Линия горизонта только разрешилась, позорно сияя в окна на втором этаже моей комнаты алым диском солнца. Я вновь влюблена в А.П., вновь как в первый раз, вновь без тактильного присутствия. Что может быть лучше, чем любить безнадежно? 

И. пишет где-то в социальных сетях, что ему кто-то нравится. Кто-то. Не я. Восторг. Благодарю экран за принесенную мне новость об освобождении, уничтожении моей власти над И. Мне хочется думать, что все завершилось.

Вновь на Нахимова. Сломанная швейцарская кастрюлька, подаренная моей маман, оставлена О. на плите как будто лишь для того, чтобы моя ненависть к ней увеличилась до вселенских масштабов. Через день приходит В., приезжает О. – квартира тонет в пучине пива с всплывающими на поверхность роллами. Через день пересдача – новость сердечной болью отзываются внутри. Не подаю вида. Покупаю первую пачку «Собрания» в квадратной черной упаковке.

Утро тридцать первого августа. Я впервые решаю идти на истфак пешком. Путь очаровывает меня до такой степени, что я день ото дня буду ходить лишь по нему, только пешком, не признавая никакого транспорта в принципе. Спокойствие где-то внутри распространяется на все, чего я касаюсь, все моя одежда пропитана им - черный кашемировый свитер на голое тело, который до сих пор ждет, чтобы его сняли и стали покусывать соски и голубые джинсы от армани с высокой талией – стоит ли беспокоиться, когда пришел уничтожать? 

Преподаватель как раз подходит к зданию, когда я докуриваю сигарету до фильра, синхронно отправляя остаток в урну и открывая ему дверь.

Кафедра источниковедения вся в лучах солнца, вальсирующих пылинках. Троих из трех моих предшественников отправляют на пересдачу, я сажусь отвечать. По моей ухмылке все понятно – я уже победила. Последний вопрос о художественной литературе как историческом источнике. Припоминаю эпизоды «Айвенго» и «Имя розы» в контексте билета - восхищение и вопрос о любимом произведении. На тот момент это были «Пьяный корабль» Артюра Рембо и «Бесы» Достоевского. На последнем слоге ответа зачетная книжка успешно закрывается и протягивается в мою сторону со словами, наполненными радостью: «Есть еще студенты, которые читают Артюра Рембо и Умберто Эко?!» Присутствующие недоумевают, на моем лице пелена саркастической ухмылки. Стержень спокойствия стирается лавиной счастья и свободы. Я бы хотела напиться и не ложиться спать до следующего утра, но бездумно хожу по ненавистным улочкам старого города, подпрыгивая в порыве веселья на поворотах, дохожу до улицы Якуба Колоса в пьяном бреду – инициация интенсивного потребления энергии, как во время секса. Ноги будто в железных колодках, когда под вечер возвращаюсь домой. 

Утром следующего дня мы подходим к истфаку с О. На мне итальянские туфли фалунского красного цвета за несколько сотен долларов, которыми я горжусь больше, чем собой и длинным белым платьем вместе взятыми. И. и М. курят на входе. Мы проходим  мимо в самый разгар моих шутливых фраз, сказанных с каменной гримасой на лице. Вроде: «Иисус никогда не улыбался. С какой стати это делать мне?» Шестичасовая скука и сидения аудиторий не пригодные для худых людей, где кости стучат об различные заменители дерева, зудят полтора часа кряду с надеждой на десятиминутный перерыв. Преподаватель по средневековью говорит, что «Олдбоя» Пак Чхан-ука невозможно смотреть дважды – моя ухмылка на первой парте, направленная в сторону планшета, параллельно выуживанию песчинок в бескрайнем тамблере. И. глубоко вздыхает у меня за спиной. Я показательно поворачиваюсь и, почти достигнув его лица, начинаю искать кого-то другого, посылаю воздушные причмокивания губ В., ловлю ответные, спотыкаюсь о вопросительный взгляд К., который отчетливо формирует губами «ЧТО?» Отворачиваюсь, немного помедлив, вспомнив что-то, продолжая при этом беспечно улыбаться. И., ты ведь все еще там, да? 

День второй. Я гадаю, как Е.К. могли прятать от нас так долго, почему он не преподавал ранее? Он другой. Нелепый, но всезнающий, с плешивой головой, остатки волос, собранны сзади в хвост, с хитренькими глазками Будды. Ближе к полудню мы перемещаемся на третий этаж. Возле лестницы, опершись об стену стоит нечто неземное, которое ищет мои глаза, еще до того, как преодолеваю ступеньки, еще до того, как я ловлю в его взгляде то же, что, наверное, скользит бегущей строкой и в моем. В лихорадке подхожу к скоплению одногруппников, прячусь на плече В., зарываясь в кучерявые волосы, нахожу в себе смелость, вновь переводя на него взгляд, рассматривая темно-голубые туфли мартинс в розовые цветочки, одежду будто бы от Йоджи Ямамото, длинные иссиня-черные волосы. Худоба его тела и абсолютная красота внешних характеристик. За мгновение до того, как я поняла, что влюблена в точности как двенадцатилетняя в недосягаемый идеал, он обернулся, уловив мой взгляд, схожий в тот момент с таковым во время мастурбации на содержимое порнографического журнала.  Вновь источая эту обезоруживающую улыбку, в которой будто бы лучи солнца, все тепло, он, слегка изогнув руку в помахивании ладошкой, произнес лишь губами святое «привет!» и я утонула мгновенно.