омут. волны. часть 3.

«Нам уже нужно быть на дежурстве. Мы все проспали!» - сказал кто-то в расстёгнутый проем палатки. Это был М.П. Судорожные сборы и усилия, направленные на подавление стеснения с обеих сторон. 

Далее – рутинный день, разбавленный моим соприкосновением с жизнью К. и М. Я вконец завуалировала даже мизерные признаки своей смущенности. Можно ли выставлять напоказ свои чувства, когда руководишь, пусть даже таким несущественным, как стряпание завтрака/обеда/ужина, процессом?

Постепенно, день за днем, я переставала есть. Казалось, что процесс приготовления еды заменяет ее поглощение внутрь. Мне нравилось просто смотреть на нее. На порезанные всевозможными методами овощи, ведра и бездонные кастрюли с картошкой, кашей и супом. Все это меня завораживало примерно также, как я была восхищена К., его исполнительностью и знанием дела. До сих пор не могу избавиться от привычки нарезать салат также мелко, как делал это он.

Я боялась вечера, боялась, что буду спать одна и мне никогда больше не ощутить той степени комфорта, которую я испытала тем утром. Наверное, вся проблема в том, что я ценю удобство больше, чем чувства, из-за этого не стараясь их пробудить. Одно я знаю точно – я бы добилась всеми правдами и неправдами еще одной ночи с К. Что и сделала. 

Несмотря на то отчаяние, которое я испытывала подобно Маяковскому в Том Самом Произведении, у К. не было и мысли меня выгонять. Когда все разошлись, мы слушали the xx. Я вставила, что знаю эту группу и что так странно, что ее слушает и он. Затем я впервые услышала the blackmail – ту группу, что теперь преобразовалась в super besse. Мы прослушали все их песни. Потом еще раз. Когда в третий раз заиграла alone, то я не выдержала предчувствия того, что мне нужно что-то сделать, решиться, и прикоснулась к губам К. своими. Мы целовались около десяти минут, как мне показалось, и я впервые узнала, что существует еще один человек, который умеет это делать также, как это делаю я, будто бы пытаясь проглотить человека, будто бы поцелуй – это половой акт, будто бы высасываешь все соки и не можешь насытиться. 

- Как ты можешь быть такой терпеливой со мной? 

- Что ты имеешь в виду?

- Я о сегодняшнем дне. Обычно на меня без остановки сыплются претензии, когда дело касается готовки или помощи. Мне так понравилось работать с тобой.

- Неужели? 

Стереть.

- Какой у тебя рост? 

- Угадаешь? – та улыбка, которую не видишь, но знаешь, что она повисла в данный момент на лице у собеседника, поэтому выражение лица материализуется в твоем воображении.

- Сто восемьдесят шесть? 

- Как тебе удалось угадать с первого раза?!

- Этот же рост у человека, которого я люблю. Я почти на двадцать сантиметров ниже тебя. Только не говори, что ты водолей. 

- Ха-ха, но я им и являюсь. 

    Стереть. 

    Поедание пары-тройки сушек из хрустящего прозрачного пакета в темноте и едва слышимый хохот на фоне наших слов. Зачем-то брошенный в спальный мешок пакет. Так, что каждое телодвижение, которое мы совершали той ночью, отдавало хрустом пакета и нашими смешками. К.Д., пытавшийся уснуть рядом, начинал нас ненавидеть. 

    Поцелуи до глубокой ночи. Утром: «Знаешь, в такие моменты, когда я только открываю глаза, то не могу понять, кто ты - ты, или та, другая, с такими же выжженными волосами?»

    Ночью шел дождь. Моя палатка, в которой спала О. в гордом одиночестве, промокла насквозь со всем ее содержимым (исключение, пожалуй, сама О.). К., заметив, что я ничего не ем, предложил кормить меня с ложечки – я не сопротивлялась, тем самым обрекая его на подобные хлопоты до последнего дня практики. Ему нравилось. Сказать, что я была в восторге, значит ничего не сказать. Никогда прежде мне не были предоставлены те тепличные условия, коими я тогда обладала. 

    Потратив все обеденное время на то, чтобы очистить палатку от всего содержимого и тщательно его просушить, я постепенно обретала безучастное просветление. Внезапно мне перехотелось всякого контакта. Все шло к тому, что О. переберется в палатку К. и станет спать с П.А, таким образом оставив меня одну. Я была рада этой возможности внезапно прекратить то, чего я пыталась добиться все предыдущие дни. Была слишком счастлива, чтобы желать еще чего-либо и лишь хотела теперь, на пике счастья, закончить все, саму жизнь, если бы это было возможно. Пытаясь читать скучнейшую книгу Руссо лежа возле палатки, я краем глаза стала замечать, как в нее пытаются залезть одногруппники. Палатка представляла собой одноместное нечто и когда туда запихали насильно парня с жирной задницей (даже имени его не могу вспомнить), то оказалось, что он был одиннадцатым и последним по счету,  среди находящихся там. После этого послышались вопли, которые просили меня попробовать застегнуть молнию  палатки, что я и сделала. 

    Наступили сумерки, когда все клином потянулись к шатру К. и я, соорудив себе что-то вроде настила из двух резиновых сапог возле входа в палатку, составленных валетом, открыла пачку сигарет, купленных в городе П.А. по моей просьбе. Так я сидела и курила одну за одной. В палатке К. все громче и громче раздавались радостные крики, тем самым усугубляя то, что я чувствовала себя обиженным ребенком. Мое чувство просветления превратилось в горькую беспричинную обиду. На восьмой сигарете словила себя на мысли о том, что жду, когда придет К. Но это ожидание было невозможным, без права на свершение желания и потому, скорее, это было ожидание того, что он не придет. Десятая сигарета тлела у меня в руке, когда К. сел рядом со мной на оставшуюся длину резинового сапога, тихо попросил сигарету и стал вести монолог о звездах. 

    - Как думаешь, какую музыку слушал Иисус?

    - Думаю, что это был эмбиент или нойз. 

Стереть. 

Что К. ответил? Что он слушает рэп, потому как Иисус любит негров? Что он ответил тогда? Не все ли равно, если его ответ, как и первоначальный вопрос, по факту своего существования был маленьким шедевром, который я храню в своей памяти до сей поры?

Мы впервые были совершенно одни этой ночью. О. осталась с тем, с кем ей суждено быть. Суждено быть до фатального долго. 

Все это время мы спали не раздеваясь. С этой ночи я стану запоминать ту одежду, которую с меня снимает в первый раз тот или иной человек. Моя последовательность будет всякий раз доводить это действие до абсурда, выбивая из меня одну и ту же фразу вновь и вновь, до бесконечности: «Ты так и будешь гладить мою одежду?» Мой шерстяной черный пуловер в духе новой волны во французском кинематографе, уже забытый, уже невоскресаемый, тут же был с меня снят на манер процесса раздевания маленькой девочки, кем я себя в тот момент и ощущала. Это усугубилось тогда, когда К. стал заботливо натягивать на мои ноги шерстяные носки крупной вязки. 

Снова поцелуи, в которых мы поочередности заглатываем друг друга внутрь, постанывая от удовольствия. Мою грудь впервые ласкает мужчина, покусывая соски до крови, не обращаясь с ней должным образом. Меня это выводит из себя. Ночь за ночью мне хотелось закричать от возмущения, от этой необъяснимой шалости, которая не приносит мне удовольствия. Но даже это я стала находить возбуждающим. Мне нужно было, до смерти необходимо проводить языком по острым ключицам К., постепенно покрывая всю их поверхность поцелуями, посасывать мочки ушей, кожу на шее – своеобразный ритуал. Я бы хотела прирастить свое тело к его телу, но никогда бы не согласилась на проникновение или петтинг. Мне было важно собственное мироощущение, которое говорило о том, что я не хочу заниматься любовью с мужчиной. «Почему ты не хочешь, чтобы я доставил удовольствие тебе одной?» - он говорил в одну из ночей. Я была непреклонна и в очередной раз польщена его податливостью. Наверное, во мне взыграла дурацкая гордыня, но настанет время, когда я действительно его захочу, целыми днями буду бредить о половом акте с К., даже мечтать о злосчастных покусываниях сосков. Все будет уже в далеком прошлом.

- Ты странная.

- Мне стоило уже давно завести блокнот, где бы я помечала тех людей, которые мне это говорят.

- Странная, потому что не спрашиваешь, что я к тебе чувствую.  

- Не все ли равно? У тебя есть девушка, а я кое-кого уже давно люблю. Мне иногда кажется, что ты – это он. Все совпадает – твой рост, твоя вес, твои внешние характеристики, даже знак зодиака. Все странно. Я не могу ничего чувствовать к тебе, так  с чего тебе чувствовать что либо со своей стороны? 

- Кто он? 

- Я не знаю. Даже не видела и не уверена, настоящим ли именем я его называла

- Как же ты тогда видишь вашу с ним связь?

- Если бы он только написал одно гребанное сообщение или письмо, ведь он знает мой адрес, то я тут же примчалась в Финляндию, или где он там сейчас, и осталась бы с ним навсегда. Я не хочу обладать им. Даже в том смысле, в каком ты обладаешь мной, а я тобой. Мне бы лишь сидеть с ним вместе, но в противоположных комнатах прислонившись к стене. Пусть эти комнаты будут от потолка до пола белоснежными и пустыми – мне все равно. Я лишь хочу чувствовать его присутствие. Понимаешь? Ничего больше. Но всю жизнь. Всю жизнь пустынные комнаты и наше совместное молчание. Но он не напишет. Это уж я точно знаю. Только однажды мне показалось, что кто-то другой может изменить все это, мое помешательство. Ты ведь знаешь про нас с И.?

- Оооо…

- Похоже, что да. 

- Расскажешь? 

- Ш-ш-ш…

Стереть. 

Каждое утро мы просыпались без будильника, задолго до начала дежурства и наблюдали за первыми лучами солнца, касавшихся нашего тента. Тент вибрирует от росы – я вибрирую от желания, прикосновений, его рук, губ, языка. Палатка, согреваемая снаружи и изнутри. Мне остается только гадать, насколько искусен К. был бы в любовных утехах, если мы превратили прелюдию в отдельный не надоедающий вид искусства, растягивавшийся каждое утро и вечер на пару-тройку часов. 

После обеда он к кому-то меня ревнует, сидит за столом напротив, сверля взглядом берет ложку и опускает в сахарницу, начинает злобно хрустеть сахарными кристалликами, не сводя с меня глаз – я чувствую, что погружаюсь. С головой.

Перед ужином мы идем через поле на раскоп. Я в солнечных очках П. А. и все кажется сиренево-счастливым, струящимся. К. идет впереди, рассеянно ищет тему для разговора – впервые чувствую, как он одинок. «Эти цветы зацвели… Я и не заметил» - он говорит. Я хочу закричать что-то вроде: «Поцелуй меня, дурак!» Не кричу. 

Поздно вечером он просит меня взобраться к нему на плечи, хочет меня покатать, что и делает словно мой папочка. 

После ужина он сочиняет новые слова к песне Мумий Тролля «Малыш», где слова «когда ты смотришь так серьезно», переплавляются во что-то вроде «когда ты мне варишь борщик». Остается лишь фраза "малыш, я тебя люблю!"

Перед обедом он просит О. успокоить М.П., который чересчур перебрал с водкой и теперь валяется в своей палатке и орет. К. выливает бутылку водки в кастрюлю с супом и в ведро с почти приготовившимся рисом. О. стоически улаживает ситуацию и М.П. лишь роняет вслед полушепотом: «Можно, я буду свистеть?» Когда то, в каких-то съемных студиях с видом на кинотеатр «Победа», лежа на неудобной постели, я спрошу последнего, помнит ли он этот эпизод. Через полчаса мы придем к консенсусу, что это можно вспоминать вечно. «Это ты рассказал тогда И. про нас с К.?» - оброню я вопрос.

В предпоследнюю ночь, сидя у костра, все с тревогой переглядывались, понимая, что уже никогда не достигнут той степени близости, которая существовала между всеми нами на протяжении этих трех недель. Я, синхронно с К., сильнее прижмусь. Он обронит присутствующим, что я устала и попросит не сопротивляться, взяв меня на руки. 

У меня до сих пор есть видео, где все собирают свои вещи к отъезду, где в самом конце в кадре мелькает подъезжающая к лагерю машина моей маман. Погрузив все, что было и попрощавшись с каждым, кроме К., так, будто мы больше никогда не увидимся, я побежала к машине. На полдороги ноги сами повернули назад и, в порыве захлестнувших эмоций, сгребли в охапку те части К., которые можно было захватить. 

- Просто обними меня, дурак… Теперь ведь ты знаешь, как это делать

Машина тронулась с места, когда во мне что-то умерло. Стало совсем пусто. Казалось, одновременно, что ничего больше не будет в моей жизни и что я обрела истинную свободу. Осталось лишь это вечное «ш-ш-ш» - преддверие поцелуя, когда пытаешься прервать чересчур усугубившийся монолог К.

Потом, всего пару раз, мне будет сниться К. в самых романтизированных сновидениях моей жизни. Как мы, беззаботные, летим по весеннему Минску. И будто бы пятидесятые из старых фотоснимков и мы живем в сталинке, и нет ничего, кроме счастья. Мне будет сниться, как он, утопая в зелени и ливне, ведет меня за руку, тем самым освобождая от оков того места, где я существую, не иначе как пресмыкаюсь. Он  вновь парит, но таким образом, что ноги продолжают чавкать, погружаясь в траву. Трава чересчур зеленая, какой бывает лишь в мае. К. успокаивает, говорит, что еще только утро и мы быстро доберемся до дома. Мне снится, что я хожу за ним по пятам в бескрайнем бальном зале, где он, не выдержав, спрашивает: "Чего ты хочешь? Я здесь кое-кого жду!" 

Ш-ш-ш…