омут. свобода.

    Мои первые каникулы были коктейлем из Эмиля Золя, кофе и леденцов. Кислотные оттенки конфет до сих пор будто обжигают гортань, привыкшую бездействовать или заглатывать лишь слюну. Окончательно разорвав оковы социальных сетей, что сдерживали меня, я возобновила свой тамблер и блогспот, заброшенные три года назад. Я впервые стала писать лишь в то время. Сливаясь с покрывалом на постели в ослепительной свечении январского солнца или же в порыве суррогатных скачков чужого тела (нет, тело больше не было моим), я писала об истой красоте огромной, и потому уродливой, клубники в несоразмерной крошечной фарфоровой чашке, о давно ушедших из моей жизни девушках, превратившихся в шелуху. Сервиз был пошло расписан в кричащих тонах в угоду мелкобуржуазным пристрастиям. Но в то время это не было так. Все вызывало восхищение. Читая днем Золя, я симулировала поглощение пищи, которая впитывалась жирными пятнами в страницы книг. Головы речной рыбы, ее анекдотичный позвоночник переходящий в хвост, был лишь мечтой, проплывающей между желанием черствого хлеба и вечных чашек кофе крупного, а потому – безобразного, помола.

Мои нервы одновременно были на пределе и ускользнули куда-то, давая мне возможность отдохнуть, насладиться тишиной и солнцем. Меня никто не беспокоил и не был нужен. Осмысливая прошлое, я видела лишь ненужную пустоту.

Стало необходимо, чтобы мое духовное состояние вошло в равновесие с телесным – мне несколько раз осветлили волосы. Не добившись замещения черноты волос на цвет пепельной звезды, я не была разочарована. Лишь терпеливое ожидание было внутри. Я знала, что осветлю волосы в Минске несколько тысяч раз, если это потребуется.

Я поздно просыпалась и, в иные дни, не могла встать с постели – настолько была слаба от голода. Все это было для меня сплошным восторгом. То сокровенное чувство просветления, от которого щемит сердце и хочется безудержно плакать навзрыд.

Ближе к ночи я пила кофе. Много кофе, возводившего меня в эйфорию безумия. Я ждала ночи, так как она было сплошным кофе во мне, вокруг меня, в синей эмалированной турке, в тишине нижнего этажа нашего дома, в арках, окаймлявших гостиную, кухню, прихожие, лестничные пролеты.

За те три недели я не сделала ничего и, одновременно, сделала многое. Необходимость писать курсовую была отброшена в дальний угол. Не было нужды писать о витебской Благовещенской церкви – тема, которую я не выбирала и которая была навязана мне на кафедре археологии, куда я попала случайно и инертно.

Пожирая глазами, впитывая в свою оболочку киноленты времен Веймарской республики, я все более убеждалась в своем выборе. Никакие преграды были нестрашны, когда я думала о великолепии уродства культуры данного государственного образования. Благовещенская церковь была лишь преградой на этом пути, преподаватель, который заочно стоял в расписании на следующий семестр и которому – я была в этом убеждена – не сдам экзамен с первого раза, был лишь ничтожной преградой на пути воссоединения с Веймарской республикой. Я буду ждать. Ждать, когда буду ехать в неотапливаемой маршрутке с шести до десяти утра по двадцатиградусному морозу до Минска, ждать, когда сотый автобус разрежет своим маршрутом город по диагонали, усугубляя состояние моих окоченевших ног, всего тела, ждать, синхронно с гармошкой двадцать седьмого троллейбуса вбирая под свои ребра воздух.

Прыпынак: «Плошча Казiнца». Конец.