омут. дым.

Дни слипшимися комьями опоясали мой сон наяву. Было странно грезить, наблюдать за выделениями в паху и под мышками – лихорадочная реакция на голод. Несмотря на это, я не могла ничего противопоставить учебе. Все то время, что не находилось под властью ночи, доставалось истории России. Я ненавидела этот бред, претензию на никогда не существовавшее величие. Но экзамен был для меня вызовом, и моя ненависть к данному предмету ничего не решала и не могла притеснить мой порыв сдать его на положительный балл.

Днем я жила в ожидании ночи. Каждая из них была наполнена неуемными танцами, благодаря которым я валилась с ног от усталости в районе пяти утра, полностью при этом удовлетворенная. Я начала со всем старанием стирать вещи, чего раньше не наблюдалось вовсе. Пенная вода, неимоверно горячая, служила поводом для раздирания кожи на фалангах пальцев, путем их трения друг о друга. Я наконец поняла, что не только очищение тела может быть всласть. Дым тлеющих благовоний заполнял до отказа мои органы, ничего уже более не желавших.

Все же, моя восприимчивость, доведенная до абсолюта, делала своё – я стала желать саму себя. Мастурбация в том привычном, поверхностном виде, в котором привычно рассматривать женскую мастурбацию, не могла довести меня до той степени удовольствия, до которой, я чувствовала, могла дойти.

Моё подсознание пришло мне на помощь – я видела сон. Сон, где моя мать, похожая, и, одновременно, совершенно другая, нежели моя земная мать, с набухшими сосками и огромной грудью, которую она не старалась скрыть, но наоборот, всячески выпячивая факт ее существования. Она желала меня и была чиста. Я же, просто не могла и не хотела упустить своё счастье, которое вот-вот было готово раствориться. Предчувствие срыва и боли, неминуемо бы последовавшей за неудачей слияния, возводили меня в состояние отчаяния. Но набросившись на мать, подобно животному, я не почувствовала ничего, кроме притупления боли и растворения в нашем первородстве. Казалось, она учила меня любви, зная, и назло пренебрегая тем, что у меня были женщины до нее, и в этой злорадности она находила нечто истинное, нечто, что не дано было понять мне даже полностью с ней воссоединившись в акте любви. Теплый свет заходящего солнца лелеял клубы дыма, в которых сплелись наши тела.

Казалось, мой половой акт с матерью длился несколько дней. Я очнулась поздно вечером, проспав пятнадцать часов. Находя в всплывающих образах сна лишь спокойствие, я не чувствовала стыда.

Святая Троица собралась в интернате, где каждый преподносил другому дары в честь пришедшего Нового года. С. П. и Н., твердо став на путь разделения идей анархизма,  подарили мне двенадцать томов Льва Толстого. Они были вместе и я старалась всячески им потакать, отвечая на вопросы надоедливых тупиц-афганок, которые интересовались местонахождением С. П.,: «Его нет. У него любовь». Оберегая отношения С.П. и Н., я старалась свести свое участие в их жизни на нет, так как оно могло стать разрушительным. Причиной было их обоюдное желание моего тела, чего я не могла позволить вследствие своей асексуальности по отношению к ним двоим.

     Дни отмеряли свои сроки, и неосознанно являлись причиной тому, что мною были пройдены почти все испытания первой сессии. Оставался лишь самый легкий из них – история первобытного общества. Теперь я вдоволь могла слушать днями и ночами Вертинского, не задумываясь ни о чем более, кроме как догорания очередной палочки благовоний. Дабы воскресить память о недавнем сне, я стоически искала несколько вечеров подряд его воплощения. И оно было найдено. Порно холодных оттенков заменило и восполнило мне утрату теплых убаюкивающих клубов дыма  из сновидения. Казалось, привлекая воспоминание сна, и многократно проникая в себя на протяжении нескольких часов и вновь полностью дойдя до животного состояния, я наконец достигла своей мечты заняться любовью с самой собой. Теперь, достигнув за ночь шести оргазмов, потоков которых, казалось, не будет конца, я стала уверена в том, что такое катарсис в высшей степени своего проявления. Та ночь показала мне неиссякаемость наслаждения и его комбинаций, которые могут приближаться или даже достигнуть бесконечности.

     Не успев опомниться от своего телесного потрясения, я вынуждена была наспех собирать сумку для отъезда на зимние каникулы. Все, что поместилось в мой немецкий кожаный саквояж – это двенадцать томов Льва Толстого, мятные леденцы и ноутбук.

     Через четыре часа я шла под бездонным мерцанием звезд на окраине местечка, стараясь не улыбаться. Мои зубы и десны мгновенно окоченели от влажного воздуха и двадцатиградусного мороза. Счастье стояло где-то на периферии трехнедельного срока каникул, дожидаясь моего возвращения в Минск.