любимый день.

это было в нулевом классе, когда на занятии изобразительного искусства нам поручили нарисовать любимый день в году. задание, конечно же, заключалось в том, чтобы нарисовать любимый праздник. тот день, что находится на самой вершине наших эмоциональных переживаний, всплывает в памяти день ото дня, блуждает сквозь, вновь ожидая своего ежегодного выхода в свет. мой выбор был очевиден, но я не знала, как это передать, воплотить в красках. другие попеременно рисовали: кто новый год, кто день рожденье. и зелень ели, пошлая рябь разноцветных шаров запечатлелась на бумаге. рисовали торты. огромные торты с тысячью свечей. 

я же, сгладив переход бордового в охру на фоне, выводила огромную пылающую свечу. мне хотелось всё более продлить пламя, охватившее её фитиль, но это было невозможно, размер бумаги не позволял раздуть его до величественного размера. впрочем, я была бы разочарована и в том случае, если бы это сделать удалось. память о моментах прошлогодней пасхи шла вразрез с рисунком -  я не могла запечатлеть мгновенье, не могла и не хотела. всё было внутри. помню также, как была уверена в том, что только вспоров живот, доведя разрез до глотки, выплеснув всё содержимое, можно будет высвободить из себя это воспоминание, превратить в рисунок. весь урок был отчаянной попыткой совершить что-то, миновав пролитие крови. в конце концов, я отбросила эту идею, стала наслаждаться ни для чего непригодными, и потому туманно сладостными, воспоминаниями. 

сколько бы я не упрашивала в тот год бабушку разбудить меня в три часа ночи, когда она начнёт собираться в церковь, она лишь смутно мямлила что-то. на неё нельзя было положиться, я это прекрасно понимала. мне пришлось не смыкать глаз всю ночь. это было не трудно, учитывая мои постоянные бессонницы, которым не было начала, как не будет и конца. в четыре мы вышли из дома. улицы были наводнены людьми. ещё лёжа в постели я слышала голоса, крики женщин. всё это было схоже с вальпургиевой ночью. казалось, что русые волосы женщин развиваются в воздухе, подначивая их бежать с криками, возбуждать идущих с ними рядом мужчин. картина усугублялась местом. всё детство я не могла избавиться от этого места. моя прапрабабушка дружила с немцами, навещавшими её семью каждый день. они сидели прямо во дворе в саду. я любила представлять, что открывая настежь ближайшее от телевизора окно во двор, вижу не просто яблоневый сад, но группу людей в форме, которая сидит за столом под живым навесом зелени. каждый раз я представляла различные конфигурации того, где они сидят, какой цвет вида вокруг. часто я лицезрела картину в чёрно-белых тонах. иногда они сидели не во дворе, а в соседней комнате.

оставим это. мы идём с бабушкой по улице. она разрешила мне помогать нести вместе с ней корзину с булкой, сыром с тмином, крашенными в луковичной шелухе яйцами, солью. всё содержимое было надёжно прикрыто белым ручником с красными орнаментом и бахромой по краям - это трогало более всего. корзина с тайной внутри. мне разрешили касаться ручки из кряхтящей соломы, участвовать в таинстве. там были люди, много людей. поток сгущался, чем ближе мы походили к церкви. немощные люди шли, калеки с половинчатыми руками ползли туда на коленях, учащённо кланялись. самое невероятное было в этих юродивых, отрешённости бабушки, которая не замечала то, что мир сошёл с ума, ищет прибежище за оградой церкви, уподобляется червям, выходя из машин на стоянке. бабушка поднимала меня на плечи, втиснувшись в храм, чтобы показать богослужение на пасху. я видела пурпурное одеяние священника, его кадило, неуёмно качавшееся на карусели. ладан смешался в неимоверных пропорциях с воском от горевших повсюду свечей. казалось, что воздух можно намотать на вилку, проглотить, утолив тем самым голод. 

бессонная улица резала ноздри и виски. необходимо было найти свободной место, где в мгновение крестного хода содержимое корзины полностью должно предстать пред свящённой водой, готовое ей отдаться. мы долго блуждали, но свободных мест никак нельзя было найти. лишь по прошествии пятнадцати минут это нам удалось - торжественное волнение иссякло. 

возвращались домой  в сумерках цвета синего сапфира. усталая кожа хотела прижаться к чистой постели, в ней найти упоение.