кожная раніца гэтых чатырох месяцаў абмаквае мяне ў цемру ўспамінаў. калі стаялі ўсё тая ж чарнільная гушчыня прытулку і дыск месяца, які мэлянхалічна падбадзёрвае сыгналамі пра тое, што і ў гэты дзень будзе вечар, будзе жыцьцё. замкнёнае кола адзінаццаці гадоў майго жыцьця тут, у змроку мрояў, усё яшчэ лунае над вугальнымі галінамі, што пыхкаюць злосьцю, пагражаюць выразаць узоры на шалупіне маёй скуры. сьмерць заўсёды была адзіным светлым тунэлем у мясцовасьці, дзе я нарадзілася. яе смакавалі тут мае сваякі некалькіх пакаленьняў, блукалі па сьвятле. змрочныя цені суплётаў маёй крыві пакідалі згусткі забойстваў і сьмерцяў. чэкіст-прапрадзед завочна паклаў мне на рахунак чатыры тысячы ад продажу яго апошняга збляклага жаўтушнага прыстанку трыццаць сёмага года. ад прадзеда засталася толькі карціна захаджалага сонца над дзьвіной і ўказальны палец маткі, што працінае накірунак да рыгі; яе голас: "ён зьбег туды. да сябе на радзіму". у той час я стала думаць пра ўцёкі й сьмерць, як пра пануючае зьвяно ўцёкаў.
бабуленька бацькаўскай лініі вымавіла, што я сымулякр яе ўяўнай жыдоўкі-сьвякрухі. мне ўсё адно. я з усьмешкай гляджу на гарбінку носа і вечныя маршчыны вачэй. уяўны муж бабуленькі ў прыпадку адсячэ галаву свайго бацькі, і страх за сваю кроў заўсёды будзе перасьледаваць мяне гэтак жа, як і выява бабуленькі, якая есьць плады раньняй лютаўскай раніцай, узьлезшы на яблыню з пяцімесяцовым зародкам-бацькам у чэраве. галовы ляцяць з калодкі, бурліць струменямі кроў, скалынаецца шчырымі прыступамі, абрашаюць павекі пырскамі плоці згнілых тапельцаў - маіх продкаў. тысячы рук-чарвякоў маіх абартаваных сваякоў сілкуюць глебы, узводзяць гарады.
каждое утро этих четырёх месяцев обмакивают меня во тьму воспоминаний. когда стояла всё та же чернильная густота обители и диск луны, меланхолично взбадривающий сигналами о том, что и в этот день будет вечер, будет жизнь. замкнутый круг одиннадцати лет моей жизни здесь, во мраке грёз, всё ещё витает над угольными ветвями, пышущими злостью, грозящими вырезать узоры на шелухе моей кожи. смерть всегда была единственным светлым тоннелем в местности, где я родилась. ее вкушали здесь мои родственники нескольких поколений, бродили по свету. мрачные тени сплетений моих кровей оставляли сгустки убийств и смертей. чекист-прапрадед заочно положил мне на счёт четыре тысячи от продажи его последнего поблеклого желтушного пристанища тридцать седьмого года. от прадеда осталась лишь картина заходящего солнца над двиной и указательный палец матери, пронизывающий направление к риге; её голос: "он сбежал туда. к себе на родину". в то время я стала мыслить о побеге и смерти, как главенствующем звене побега.
бабуленька бацькаўскай лініі вымавіла, што я сымулякр яе ўяўнай жыдоўкі-сьвякрухі. мне ўсё адно. я з усьмешкай гляджу на гарбінку носа і вечныя маршчыны вачэй. уяўны муж бабуленькі ў прыпадку адсячэ галаву свайго бацькі, і страх за сваю кроў заўсёды будзе перасьледаваць мяне гэтак жа, як і выява бабуленькі, якая есьць плады раньняй лютаўскай раніцай, узьлезшы на яблыню з пяцімесяцовым зародкам-бацькам у чэраве. галовы ляцяць з калодкі, бурліць струменямі кроў, скалынаецца шчырымі прыступамі, абрашаюць павекі пырскамі плоці згнілых тапельцаў - маіх продкаў. тысячы рук-чарвякоў маіх абартаваных сваякоў сілкуюць глебы, узводзяць гарады.
каждое утро этих четырёх месяцев обмакивают меня во тьму воспоминаний. когда стояла всё та же чернильная густота обители и диск луны, меланхолично взбадривающий сигналами о том, что и в этот день будет вечер, будет жизнь. замкнутый круг одиннадцати лет моей жизни здесь, во мраке грёз, всё ещё витает над угольными ветвями, пышущими злостью, грозящими вырезать узоры на шелухе моей кожи. смерть всегда была единственным светлым тоннелем в местности, где я родилась. ее вкушали здесь мои родственники нескольких поколений, бродили по свету. мрачные тени сплетений моих кровей оставляли сгустки убийств и смертей. чекист-прапрадед заочно положил мне на счёт четыре тысячи от продажи его последнего поблеклого желтушного пристанища тридцать седьмого года. от прадеда осталась лишь картина заходящего солнца над двиной и указательный палец матери, пронизывающий направление к риге; её голос: "он сбежал туда. к себе на родину". в то время я стала мыслить о побеге и смерти, как главенствующем звене побега.
бабуленька по отцовской линии изрекла, что я симулякр её мнимой жидовки-свекрови. мне всё равно. я с усмешкой смотрю на горбинку носа и вечные морщины глаз. мнимый муж бабуленьки в припадке отсечёт голову своего отца и страх за свою кровь всегда будет преследовать меня так же, как и образ бабуленьки, поедающей плоды ранним февральским утром, взобравшись на яблоню с пятимесячным зародышем-отцом в утробе. головы летят с колодки, бурлят потоками крови, сотрясаются сердечными приступами, орошают веки брызгами плоти разложившихся утопленников - моих предков. тысячи рук-червей моих абортированных родственников питают почвы, возводят города.
пераклад І.
Комментариев нет:
Отправить комментарий