зубы / губы.

пасть разрывается вновь и вновь. окантовка год от года становится все шире. скоро я не смогу улыбаться и смеяться не прикрывая поспешно рот рукой.

не смогу не только оттого, что он достиг неимоверных размеров, но и потому что, разинув его, непроизвольно из прорезей между зубами сочится слюна, кровь вытекает из слабых дёсен, оставляя металлический привкус, щекотящий обоняние. прогнившая грязь рта обросла плесенью, обосновалась в каждом зубе, медленно протаптывая тропу к мозгу - так я думаю большую часть времени своего бодрствования.

мне восемь. восемь, согласно течению времени, послушно переплавляется в десять, одиннадцать. я не могу сфокусировать своё внимание на чем-то другом, кроме зубов-гнилья и рта-пропасти.

рот-пропасть схож с космосом, который неумолимо и ежегодно увеличивается в размерах. каждую весну и осень он разрывается у своих начала, делая их любимыми порами года. мама говорит, что скоро он достигнет ушей - я охотно верю.

в пятом классе я вешу двадцать четыре килограмма. все навесные шкафчики на кухне содержат лишь упаковки, наперебой вмещающие в себя сникерсы, пикники, натсы и пирожные "чоко-пай". открывая холодильник, ты знаешь наизусть весь список продуктов в нём: около тридцати шоколадок альпен гольд, несколько полукилораммовых упаковок эмэнэмса, угорь, и красная рыба холодного и горячего копчения на всех основных полках, бочонки с ананасами и красной икрой.

никто не говорит, что я не должна есть много сладкого, т.к. я не слишком им увлекаюсь - угрюмый телец третьей декады не обжорлив. где-то лет с шести я не могу смотреть на сникерсы и эмэнэмс - воротит от одного их вида.

боль в зубах в особенно обостряется в час метелей - дыры в них пульсируют до оснований черепа. я не люблю есть, т.к. еда, большей своей частью, остаётся в зубах, чем усиливает и до того сильный дискомфорт. лучше так, чем идти к дантисту, в кабинет, где пахнет

 известью и горящими под дрелью зубами, видеть тысячи острых колющих и режущих предметов. однако самое паническое - это свет надвинутой лампы и серо-голубой кафель. 

к шести годам все молочные зубы, которым суждено было выпасть, уже сделали это. я шла в школу со стиснутыми губами-селёдками, как можно ниже наклонив голову, чтобы никто не заметил ни моего уродства, ни отсутствия зубов. этот ужас, охватывавший меня при приближении школьных ступенек, я помню и теперь. мне было так нестерпимо, что я не могла даже снизойти до ненависти к школе, к тем объективным понятиям красоты, который данный институт образования в себе вынашивает будто бы беременная баба с отвратительным пузом, мешающим её телодвижениям и развитию крошечных извилин.

я упивалась своим уродством и гнилью зубов, большим ртом, но знала, что это нельзя говорить никому. я погружалась в пучины своего вымышленного мира, где была единственным богом, где у меня был неисчислимый гарем. школа была каторгой, отбыв которую ты имеешь право насладиться часами в обществе своих вымышленных подруг и друзей, которые без устали сменяли один одного, которые прославляли мой ум, так гармонично переплетавшийся с гнилью зубов и ртом-космосом. мне нравились они, а я нравилась им, старалась быть  справедливым и мудрым богом.

я знала, что моя маман тоже разговаривает сама с собой, но она не была среди посвящённых в дебрях шизофрении, каковой была и остаюсь я. вымышленный мир был единственной реальностью и смыслом моей жизни и я не хотела об этом говорить с кем-то вовне его. единственной моей целью в дефектном мире была минимизация его значения на вымышленный мир. я с успехом справлялась с этим двадцать лет своей жизни.

моя жизнь оборвалась, когда мне было двадцать. теперь я один на один с тем миром, который пыталась игнорировать. 

всё молчу, все молчу, а реки в водоворотах уносят меня в жизнь.