Я ведь каждую ночь не сплю до самого рассвета  и  вот уже  этак год. Я просиживаю всю ночь у стола в креслах и ничего не делаю. Книги читаю я только днем. Сижу и даже не думаю, а так,  какие-то мысли бродят, а  я их пускаю  на волю. Свечка  сгорает  в ночь  вся.

***

И вот вдруг разверзлась могила моя. То есть я  не знаю,  была ли она раскрыта и раскопана,  но  я был  взят каким-то темным и неизвестным мне существом, и  мы очутились в пространстве.
Я вдруг прозрел:  была глубокая ночь,  и никогда, никогда еще не было такой темноты! Мы неслись в пространстве уже далеко от земли. Я не спрашивал того, который  нес меня, ни о чем, я ждал и был горд. Я уверял себя, что не боюсь, и замирал от восхищения при мысли, что не боюсь.

***

Я ждал  чего-то в страшной, измучившей  мое  сердце  тоске. И вдруг какое-то знакомое и в высшей степени зовущее чувство сотрясло меня: я увидел  вдруг  наше солнце!  Я  знал, что это  не  могло  быть наше солнце, породившее  нашу землю, и что мы от нашего солнца на бесконечном расстоянии, но  я  узнал почему-то,  всем существом моим, что это  совершенно  такое  же солнце, как  и наше, повторение его и  двойник его. Сладкое, зовущее чувство зазвучало  восторгом в душе моей: родная сила света, того же,  который родил меня, отозвалась в  моем сердце и воскресила его, и я ощутил жизнь, прежнюю жизнь, в первый раз после моей могилы.

***

О,  они не  расспрашивали меня ни  о чем, но как бы все уже знали, так мне казалось, и им хотелось согнать поскорее страдание  с лица моего.

***

(моё любимое место, когда я читала данное произведение в четырнадцать лет)

Я видел их сам, их: познал и убедился, я любил их,  я  страдал за них потом. О, я тотчас же понял, даже тогда, что  во многом  не пойму их  вовсе;  мне, как современному  русскому прогрессисту и гнусному петербуржцу, казалось неразрешимым то, например, что они, зная столь много, не имеют нашей науки. Но я скоро понял, что знание их восполнялось и  питалось иными проникновениями,  чем  у нас на земле, и что стремления их были тоже совсем иные. Они не желали ничего и были  спокойны, они не стремились к познанию жизни так, как мы стремимся  сознать ее, потому что жизнь их была восполнена. Но знание их было глубже и высшее, чем у нашей науки;  ибо  наука  наша ищет  объяснить, что такое  жизнь,  сама  стремится сознать ее, чтоб научить других жить; они же и без науки знали, как им жить, и это я понял, но я не мог  понять их  знания.

***

Они  познали  скорбь  и  полюбили  скорбь,  они  жаждали  мучения и говорили, что Истина  достигается лишь мучением. Тогда у  них явилась наука. Когда они стали злы, то начали говорить о братстве и гуманности и поняли эти идеи.  Когда  они стали преступны, то изобрели  справедливость и предписали себе целые кодексы, чтоб сохранить ее, а для обеспечения  кодексов поставили гильотину. Они чуть-чуть лишь  помнили  о  том, что потеряли, даже не хотели верить тому, что были когда-то  невинны и счастливы. Они  смеялись  даже над возможностью этого прежнего их счастья  и  называли его мечтой. Они не могли даже представить его  себе в формах и образах, но, странное и чудесное дело: утратив  всякую  веру  в бывшее счастье, назвав  его сказкой,  они  до  того захотели быть невинными и счастливыми вновь, опять, что  пали перед желанием сердца своего, как дети,  обоготворили это желание, настроили храмов и стали молиться  своей же идее, своему же  "желанию", в то же время вполне веруя  в неисполнимость и неосуществимость его, но со слезами обожая его и поклоняясь ему. И однако, если б только могло так случиться, чтоб они возвратились в то невинное и счастливое состояние, которое они утратили, и если б кто вдруг им показал его вновь  и спросил их хотят ли они возвратиться к нему?  -- то они наверно   бы  отказались.

 - Сон смешного человека, Ф. М. Достоевский