сад желаний, 1987

 

дороги фландрии, клод симон

„шины медленно опадали распространяя запах жженой резины тошнотворный запах войны повисший в воздухе лучезарного весеннего дня, плававший или вернее застоявшийся запах вязкий и прозрачный но вроде бы уловимый для глаза как зацветшая вода где купались дома из красного кирпича изгороди фруктовые сады; “




„коляску с наваленными на нее бесформенными тюками (даже не тюками: а просто какими-то вещами, возможно и бесполезными: конечно единственно для того чтобы не уходить с пустыми руками, чтобы сохранить ощущение иллюзию будто что-то уносишь с собой, чем-то владеешь лишь бы цепляться хоть за это — за распоротую подушку за зонтик или цветную фотографию дедушки с бабушкой — за это шаткое понятие ценности, сокровища) “




„(этот феномен можно разложить следующим образом: капля под тяжестью собственного веса вытягивается принимая грушевидную форму, деформируется, потом как бы препоясывается посередине, нижняя ее часть — более увесистая — отделяясь, падает, а верхняя часть как бы подтягивается, вбирается внутрь, как бы всасывается изнутри сразу же после разрыва, потом опа сразу же вновь разбухает едва поступает новая порция воды, так что через мгновение кажется что, на том же самом месте, висит все та же капля, и снова пухнет, и так без конца, словно стеклянный шарик пляшет на конце резинки вверх вниз), “




„ лошадь вернее то что некогда являлось лошадью была почти целиком — точно ее окунули в чашку кофе с молоком, а потом вытащили — покрыта слоем жидкой серо-бежевой грязи, видимо уже наполовину впитавшейся в землю, словно бы земля исподволь тайком снова завладевала тем что вышло из нее, существовало лишь благодаря ее соизволению и ее посредничеству (то есть благодаря траве и овсу которыми кормилась лошадь) и чему предназначено было в нее вернуться, снова раствориться в ней, и она покрывала лошадь, обволакивала ее “




„голос этот и сейчас еще доходил до него, но уже пе в темноте беседки не в застойном зное августа, гниющего лета когда что-то окончательно и бесповоротно протухало, воняло уже, разбухало точно кишащий червями труп и в конце концов подыхало, оставляя после себя лишь жалкие отбросы, груду смятых газет в которых давно уже нельзя было ничего разобрать (даже букв, таких знакомых знаков, даже крупных сенсационных заголовков: разве что пятно, тень чуть более серую“




„сокровенные уста как бы заросшие травой нечто названием похожее на животное, на термин из естественной истории — улитка моллюск пульпа вульва — приводящее на память эти морские плотоядные организмы слепые но снабженные ртом и ресничками: зев этой полости первородное горнило которое чудилось он прозревал в утробе мира,“




„ так вот не думаешь вовсе, скорее это что-то другое вроде выделения слюны) о чем-то напоминающем леденцы (и сироп, и миндальное молоко, слова тоже подходящие для нее, для всего этого), эти конфеты завернутые в целлофановые бумажки каких-то кислых тонов (бумажки чье звонкое шуршание, один только цвет, сама субстанция, с этими трещинками там где парафин выступает тонкой сеточкой пересекающихся серых линий, уже вызывают физиологический рефлекс).“

„жалобный голос старухи и по-прежнему казалось сами лезут в уши эти монотонные, ритмичные причитания, напоминавшие напыщенную, нескончаемую декламацию, стенания античных плакальщиц, точно все это (эти крики, этот накал страстей, необъяснимая безудержная вспышка ярости) происходило не в эпоху ружей, резиновых сапог, каучука и готового платья но в далекие-далекие времена, или во все времена, или вообще вне времени, а дождь все моросил не переставая может быть с незапамятных времен, и все капало и капало с ореховых и фруктовых деревьев: и заметить его можно было только на фоне какого-нибудь темного предмета, или в том месте куда падала тень, у края крыши,“




„а неподвижное лицо с той парадоксальной бесстрастностью что присуща мученикам на картинах старых мастеров, продолжало смотреть прямо перед собой, с чуть глуповатым, удивленным, недоверчивым и ласковым видом какой бывает у людей погибших насильственной смертью, словно бы им в последний миг открывается нечто такое о чем они в течение всей своей жизни никогда даже и не задумывались, то есть несомненно нечто совершенно противное тому что может постичь мысль человеческая, настолько поразительное, настолько…“




„толстые черно-синие мухи теснились вдоль окружности, у краев того что было скорее дырой, кратером, а не раной, рваная кожа уже приподнималась точно картонная, напоминая те разрезанные или лопнувшие детские игрушки у которых обнажилось зияющее пористое нутро, точно эта кожа была всего лишь формой обнимающей пустоту, словно бы мухи и черви уже закончили свою работу, то есть пожрали все что могли пожрать, включая кожу и кости, и не существовало больше ничего (как у панцирных животных лишившихся своей плоти или у предметов которые изгрызли изнутри термиты) ничего кроме хрупкой тонкой оболочки из засохшей грязи, не толще слоя наложенной краски такой же пустой и непрочной как те пузырьки которые лопаются поднимаясь на поверхность тины с неприличным звуком, и оттуда, словно поднимаясь из бездонных утробных глубин, вырывается слабый гнилостный запах.“




„(другими словами нечто нереальное, тающее, что можно попробовать, узнать, чем можно обладать только с помощью вкусовых ощущений языка, губ или уж вовсе проглотить) “




„Сейчас трону. Пусть она меня ударит, пусть кликнет кого-нибудь, пусть выставит за дверь, все равно трону…», а она — то есть ее тело — еле заметно шевелилось, то есть дышало, то есть то расширялось то сжималось так словно воздух проникал внутрь не через рот, не через легкие, а через всю ее кожу, словно бы она была сделана из какого-то материала наподобие губки, только с невидимыми порами, сжимающимися и расширяющимися, наподобие тех цветов, тех морских созданий стоящих где — то на полпути между растительным и животным миром, ну, скажем, как дышит звездчатый коралл, чуть подрагивающий в прозрачности вод, а он по-прежнему не слушал что она говорит, “

„Но сейчас мне пора уходить По-моему уже поздно Мне надо…», однако не тронулась с места, а его рука бесконечно далекая сейчас от него (так, в кинотеатре, зрители сидящие на балконе, рядом с проекционной будкой, машут руками, шевелят пальцами, всей широко растопыренной пятерней норовя попасть в световой луч, отбрасывая на экран огромные движущиеся тени словно бы для того чтобы завладеть, ухватить недоступную мерцающую мечту), его рука теперь уже окончательно отделилась от тела, до того отделилась что когда он тронул ее за плечо (за обнаженное предплечье чуть ниже самого плеча) он испытал странное чувство будто не по-настоящему тронул ее, а словно бы зажал в ладони птичку: такое же чувство неожиданности,“

„Не зажигай огня, перехватил на лету ее руку рука была на вкус солоноватая словно ракушка но я ничего не желал ни знать, ни ведать, только… а она: Но ты ведь по-настоящему меня не любишь а я: О господи а она: Не меня вовсе не меня а я: О господи ведь в течение целых пяти лет а она: Но все-таки не меня Я знаю что не меня Любишь ли ты меня за то что я это я любил бы ты меня не будь… я имею в виду если а я: Да нет послушай какое это в сущности имеет значение да брось ты Какое это в сущности имеет значение все это ерунда брось ты я хочу тебя я научился штамповать солдатиков в маленькой влажной формочке простым нажатием пальца на глину“




„и я пил ее пил стараясь чтобы не пропало ни капли жадно втягивая в себя как высасывал ребенком апельсин пренебрегая запретами старших столько раз мне говоривших что это неаккуратно что так ведут себя только невоспитанные мальчики что я чавкаю и все-таки мне нравилось проковырять в кожуре отверстие и жать апельсин жать и пить его нутро шары его грудей убегающие из-под моих пальцев как вода хрустальная розовая капля дрожала на кончике былинки клонившейся под легким трепетанием ветерка предвестника рассвета отражая вмещая в своей прозрачности небо уже окрашенное отблесками зари я помню“

die geliebten schwestern, 2014

 

das gras, claude simon

"sie hat mich in ihr Zimmer kommen lassen (und zum ersten Mal roch ich jenes Par-füm, das wie der Duft einer vertrockneten Rose riecht oder vielmehr-da eine vertrocknete Rose nach nichts riecht - wie der Duft, der von ihr ausgehen müßte, das heißt wie etwas, das sowohl aus Staub als auch aus Frische bestünde, und ich warf einen Blick auf ihr Frisiertisch-chen, aber da war nichts außer den vier Nadeln und dem Fläschchen billigen Kölnisch Wassers, und doch duftete es wie eine Blume, wie ein junges Mädchen, wie das Schlafzimmer oder vielmehr die Gruft, wie der Sarkophag eines ganz jungen Mädchens duften mag, das man unversehrt darin aufbewahrt hätte, wenn es auch beim gelindesten Hauch sofort zu Staub zerfallen würde), und dann hat sie in einer Schublade gewühlt und nicht etwa ein Schmuckkästchen oder gar eine jener Stahlkassetten her-vorgeholt, wie man sie in Eisenwarenhandlungen an Bauern und Viehhändler, die ihr Geld nicht zur Bank tragen wollen, verkauft, sondern eine Keks- oder Bonbondose aus rostigem Blech,"

"als ob die Katze übergangslos von der Bewegung in die Regungslosigkeit hinüberwechseln könnte, oder vielmehr als ob die Regungslosigkeit gewissermaßen die Verlängerung der Bewegung wäre oder, noch bes-ser, die verewigte Bewegung selber: wahrscheinlich imstande, sie (die Verwandlung der Schnelligkeit in ihre unbewegliche Darstel-lung) jederzeit zu vollbringen: mitten in einem Sprung, mitten in einem Sturz, mitten in der Luft, sich auf nichts anderes stützend als auf die sozusagen verfestigte Zeit, den verfestigten Sommernachmittag, in dem die üppige, wilde Vegetation von Brombeersträuchern und Sonnenblumen wie in einer Art Formalin badete, und auch die Katze verharrte wild, kalt und umsichtig in dieser Haltung, die einer blitzartigen Verdichtung der Geschwindigkeit gleicht (ähnlich einer Dynamitladung, die eine Million mal ihr Geräusch- und Zerstörungsvolumen enthält),"

"er ließ die Eisenbrücke erdröhnen und verschwand hinter dem Pappelwald jenseits des Flusses, und auch das Geräusch ver-schwand, wurde verschluckt, während das Zittern von Tausenden von Blättern die Stille zu multiplizieren schien, blinzelnd, die Masse der Bäume zum Glitzern bringend, da das Licht in eine Unzahl von schillernden Partikeln zerfiel, die abwechselnd ihre beiden blinkenden Seiten (die grüne und die silberne) zeigten, dann tauchten Zug und Geräusch ganz in der Nähe wieder auf,"


"und als Julien kurz darauf, um den Wagen zu waschen, aus dem Haus kam und sie immer noch an derselben Stelle sitzen sah und, diesmal etwas verwundert, schärfer hinsah, fand er ihre Haltung recht sonderbar, recht un-gewöhnlich, ganz abgesehen von der Tatsache, daß sie sich seit zwei Stunden nicht von der Stelle bewegt hatte, und er ging auf sie zu, und je näher er kam, um so schneller ging er, und schließlich begann er zu laufen, und ein Meter vor ihr blieb er stehen und betrachtete sie, die zum ersten Mal in ihrem Leben schief dasaB, und mehr noch als schief, wie gebrochen, sagte er später, eine kleine zerbrochene Puppe, deren Kopf zur Seite hing, obgleich der Hut noch immer gerade daraufsaß und keinerlei Unordnung zu bemerken war, es sei denn auf dem Boden, am Fuße des Sessels unter der am Ende des Armes hängenden alten, runzeligen gelben Hand ein paar verstreute zarte Feldblumen."

"da sie (sicherlich nicht aus Gefallsucht, sondern um ihrem Bruder, ihrem »Sohn« keine Schande (dachten sie) zu bereiten) gemeinsam beschlossen hatten, zu dieser Hochzeit in Kleidern zu erscheinen, die in Paris bestellt worden waren, so daß sie auf einmal beim Kauf dieser beiden Kleider vermutlich ebensoviel, wenn nicht sogar mehr ausgaben, als sie ausgegeben hätten, um sich ihr ganzes Leben lang zu kleiden -nicht nur für den Kauf, sondern auch, um sich zur Anprobe zu begeben, wobei sie (es war im Jahre 1910) das halbe überschwemmte Frankreich durchreisten, als ob sie jedesmal, wenn sie (für Eugénie, die Alteste, war es das einzige Mal) ihre Stadt, das Tal, in dem sich ihr Leben ab-spielte, verließen, ein von einer Katastrophe verwüstetes Land durchqueren müßten, so daß es schien, daß sie die Katastrophe - die Überschwemmung oder den militärischen Zusam-* menbruch - unversehrt zu überstehen vermoch-ten, und jedesmal daraus hervorgingen, als ob sie von einem Besuch zurückkehrten, jedesmal mit dem gleichen verwirrten Lächeln, mit den gleichen, nachsichtige Verwunderung ausdrük-kenden Worten (»Denkt euch nur!...«), als ob sie sich entschuldigen wollten, da die Ereignisse ja im voraus entschuldigt waren;"

"und nicht die beiden Frauen, die ebenfalls auf der Photographie inmitten anderer, allesamt viel jüngerer Personen als sie zu sehen waren: Ehren-jungfrauen und Brautführer, Vettern oder Freundinnen der Meißener Porzellanfigur, deren Hochzeit gefeiert wurde, die Männer mit ihren altmodischen Frisuren, ihren Mittel-scheiteln, ihren Schnurrbärten, ihren altmodischen Anzügen, ihren einstudierten altmodischen theatralischen Posen, so daß man sie für Kellner oder Gäste einer Kleine-Leute-Hochzeit hätte halten können (wenn man nur ein wenig zurückblickt, zeigt sich nämlich, daß Arme und Reiche genau den gleichen Geschmack, die gleiche Verhaltensweise, die gleiche Art sich zu kleiden haben, allerdings mit einigen Jahren Abstand, so daß das, was Arme und Reiche trennt, nicht (wie die Armen glauben) die Tat-sache, weniger Geld zu haben, ist, und auch nicht (wie die Reichen glauben) irgendeine angeborene geistige Überlegenheit oder Raffines-se, sondern nur Zeit, das heißt, ihre Position in bezug auf die Zeit, darum haben wir beim Betrachten alter Photographien immer den Ein-druck, daß die Reichen einer recht vulgären sozialen Schicht angehören: weil wir diese Art sich zu kleiden und sich zu betragen zum letzten Mal bei Leuten niederer Klassen beobachtet haben, die nur mit Verspätung nachahmten, was sie bei den Reichen gesehen hatten), so daß man sie also für kleine Krämer hätte halten können, wenn sie nicht die gleiche instinktive, herablassende Selbstsicherheit gehabt hätten, die sich in einer gewissen Ungezwungenheit, einer Lässigkeit ihres Benehmens, ihrer Art, die Zigarren zu halten, zu lächeln und ihre Anzüge oder (es befand sich unter ihnen ein junger Dragonerleutnant) Uniformen zu tragen, zeigte,"

"... weil ich wollte, daß ich nie ein Buch gelesen hätte, daß ich nie in meinem Leben ein Buch angefaßt hätte, ich möchte nicht einmal wissen, daß es etwas gibt, das man Bücher nennt, und sogar, wenn möglich, nicht einmal wissen, das heißt, nicht einmal gelernt haben, das heißt, mich nicht einmal haben lehren lassen, eben nicht idiotisch genug gewesen sein, um jenen zu glauben, die mich lehrten, daß auf weißem Papier aneinandergereihte Buchstaben etwas anderes als Buchstaben auf weißem Papier bedeuten können, das heißt, nichts, es sei denn Zer-streuung, Zeitvertreib und vor allem für Leute wie ihn etwas, worauf man stolz sein kann. Nun ja, das ist seine Sache."

если бы восхищение было максимальной своей точкой, то это то, что я испытала, когда впервые написала прописными буквами на идише "heys" 

Туман

hodel, scholem alejchem

Das war in der Zeit um Hoschana rabba. In den Feiertagen pflege ich mich auszuruhen, und auch mein Pferdchen ruht sich aus, wie es in der Schrift heißt: ›Da sollst du kein Werk tun, noch dein Knecht, noch dein Vieh...‹ Außerdem gibt es in Bojberik um diese Jahreszeit nichts mehr zu tun: sobald der erste Posaunenstoß des Monats Elul erschallt, laufen alle Sommerfrischler davon wie die Mäuse zur Hungerszeit, und Bojbe-rik wird eine Wüste. In solchen Tagen liebe ich es, auf den Stufen vor meinem Häuschen zu sitzen. Es ist meine liebste Jahreszeit. Es sind gesegnete Tage: die Sonne brennt nicht mehr wie ein Kalkofen, sondern streichelt weich und mild die Seele. Der Wald ist noch immer grün, die Tannen duften noch immer nach Harz, und es scheint mir, daß der Wald Gottes Laubhütte ist. Hier im Walde, denke ich mir, feiert Gott das Laubhüttenfest; hier und nicht in der Stadt, wo solcher Lärm ist und die Menschen herum-rennen, um ein Stückchen Brot zu erhaschen, und von nichts anderm als von Geld sprechen! ...

Und die Abende, wie zum Beispiel der Vorabend von Hoschana rabba, sind wirklich wie im Para-dies: der Himmel ist blau, und die Sterne fun-keln, strahlen, wechseln die Farben und zwinkern einem zu - es sei zwischen Himmlischem und Irdischem wohl unterschieden! - wie die Augen des Menschen.

странно, что всякий раз, когда я приступаю к своим ежедневным занятиям по идишу, меня не покидает чувство, которое присутствует в тех самых вечных снах, где минск является моей собственностью и город погружен в вечную ночь.

уже начала постигать литературу авторов (таких классиков как ицхок-лейбуш перец (телец третьей декады, конечно же) и шолем алейхем). пока еще не решила, кто из них двоих мне кажется более симпатичным. купила в варшавском букинисте также книгу шолема алейхема на польском. будет интересно узнать, какой процент из прочитанного я смогу понять совершенно не зная польского, но только беларуский. 

хочу уже поскорее приступить к исследованию, но пока прочесть по возможности всех авторов, на произведения которых я буду ссылаться. может быть по большей части потому, что эта сфера почти не затронута академической средой и просто стоит девственная в ожидании меня все эти 100-200 лет. уровень моих приливов счастья по этому поводу невозможно измерить

загадка: что отвратительно в равной степени как по восприятию слова, которое его обозначает, так и сама его суть;

 отгадка: lo-fi

стоило сегодня впервые забыть наушники дома и побежать на автобус в 6 утра до библиотеки (вчера я купила идеальный термос для кофе. наконец! спустя больше чем один год поисков), как я впервые ощутила себя в своем теле за пару месяцев. в последние недели мысли об этом все больше беспокоили. сегодня шла по идеально пасмурному городу в подавляющей листве и ароматом после ночного дождя (которые не исчез даже после полудня, когда я шла уже назад), пила кофе из чашечки термоса в удобной одежде (ночнушке из нидерландов, сверху джинсовая рубашка левайс, японский хлопковый платок и французские замшевые туфли) и что-то изменилось во мне. плавно и победоносно. спасибо мне за борьбу, которая почти не была оттенена отчаянием. 

до сих пор пишу эти строки в своем теле

да, я купила кардиган тут же, так как моя бабуленька носит точно такой же. теперь мы близнецы

 

under the tuscan sun, 2003

 

2/duo, 1997

senso, 1954