БЛЯТЬ.

БЛЯТЬ.

БЛЯТЬ.

БЛЯТЬ.

БЛЯТЬ.

BJÖRK 1994 - Madrid concert & Interview

аблом.

жадаю тусіць  у "хулигане" на рэйве ўсю ноч і раніцу @ працую настаўнікам ў вёсцы за 250 км. ад мінска.

ночь стенаний.

стоит февраль. постановочный фонарь в постановочной раме окна каплет на столик и телевизор, сползает на ковёр, вплетаясь в его узор, медлит добраться до разложенного дивана, где моё лицо, растрёпанные волосы, скелет, обрамлённый синей кожей, твоё счастливое лицо в профиль. ты всегда источаешь лучи счастья после; улыбаясь едва заметной улыбкой. но я вижу приглушённый свет твоих глаз, в которых влага преступает к самой границе век, туда, где берут начало завитые смоляные ресницы. если бы можно было озвучить эту послеоргазменную улыбку, то ты бы издавал напевающее «хм-хм... хм-хм...». более я ничего не могу наложить на эту мучную улыбку. она так сладка на вид, что хочется в упоении съесть твои веки, высосать глаза, губы, язык. иногда ты произносишь перед началом выхода на сцену своей улыбки «где я?» или «что это было?» чаще всего ты просто молчишь, тонешь в скрещении наших рук и ног, сквозь молчание и лицезрение четырёхметрового потолка вторгается голос кухонных часов. тебе нравится наложение моих ног на твои. с первой же ночи ты распознал в этом знак моего собственничества. я наблюдаю и неустанно хочу тебя. всегда. с первых мгновений, когда услышала твой голос, перед тем как увидеть.

я открываю в себе творца. творца невиданных сексуальных преимуществ, которые источаю в своих движениях. это фундамент моего естества. жизнь моя легче остальных только оттого, что я имею смелость в этом признаться. признаться в простоте своего происхождения. мне ничего не нужно, кроме творчества и моих способностей, которые я хочу воплощать лишь в слиянии с тобой. это бездонный колодец, который никому не даст себя осушить. осознание факта вселяет спокойствие — наслаждение будет бесконечным. мы только начинаем. я хочу тебя. всегда.

наши руки не находят, блуждают по заснеженным скатертям, выдвижным полкам, сумкам, шкафчикам. я сокрушаюсь о невозможности потери всякий раз, как открываю очередной тайник комнаты. через неделю я найду злополучный презерватив в кармане своей сумки, но сейчас просто не могу поверить в пустоту полок и карманов.

до открытия магазинов пять часов. вожделение камнем сдавливает мозг, пульсирует. ты не такой как я - говоришь, что «будем ждать».

цепляю носком сапог и выхожу по ту сторону зелёной двери. ты смотришь мне вслед. взгляд благословляет доски пола, по которому мне суждено отбивать звуки уходящих шагов. нащупываю наушники — «ангелы» в исполнении би-2 заставляют мои уши съёживаться в водовороте децибел, ещё более усилив тем самым моё возбуждение. пересекая дворик, утоплю свои ноги по голень в снег.

магазин успеет открыться за две минуты до того, как я порывисто открою его двери. в лихорадке буду блуждать меж прикассовых полок, находить единственную пачку, вмещающую двенадцать презервативов, хватать сетку яблок и чёрное собрание.

хорошо бежать в магазин,

хорошо окунаться в тёплый воздух квартиры

переводя дух,

прерывая головокружение от недавней сигареты,

утопая в желании, набрасываясь и раздевая тебя,

обхватывая твои губы в объятья своих,

стиснув твое тело,

сжав волосы на затылке в кулак.

ну вось. сёння я напісала сваю самую нізкагатунковую нататку. мяне палохае напісанне і вычарпальнасць натхнення.

Trainspotting - Renton meets Diane

- Я не спрашиваю у вас имя той особы, с которой Жан уехал, - неожиданно

сказала Мишель. (Я потом узнал, что  Сэнтис  передал  ей  слухи,  ходившие

насчет Гортензии Вуайо и мальчишки - воспитанника аббата Калю.) - Впрочем,

об этом не так уж трудно догадаться, - со смехом добавила она.

   До сих пор я помню этот смех. Кюре распахнул входную  дверь,  и  туман,

пронизанный запахом дыма, вполз в прихожую. И  тут  аббат  Калю  заговорил

очень быстро, не глядя на нас, не отпуская створки двери:

   - Что вам из того? Вам это совершенно  неважно,  Мишель,  ведь  нет  на

свете другого человека, который значил бы в его глазах больше, чем вы.  Вы

были его отчаянием. Что вам из того, - повторил он, -  что  другая  сумела

воспользоваться этим просто потому, что  была  здесь,  рядом...  Сжальтесь

надо мной, не расспрашивайте меня ни о чем... Впрочем, здесь вам любой  об

этом расскажет. Вам даже  нет  нужды  никого  спрашивать.  Но  не  бедному

старику священнику говорить с вами на такие темы: ведь вы еще  дети.  Все,

что я могу позволить себе, Мишель,  -  сказать  вам  еще  раз:  если  Жану

суждено быть спасенным, то только через  вас.  Что  бы  ни  случилось,  не

бросайте его. Он не предал вас по-настоящему... 

я ўсё больш і больш нагадваю красуліна падчас заняткаў.

мне так надакучыла гэтая хлусня, што я ўжо нават намагаюсь яе незаўважаць. хутчэй бы страціць гэтае жыццё. 

памерці ад голаду - гэта адзіная разнавіднасць суіцыду, на якую я зараз здольная. шкада, што прыйдзецца чакаць недзе дзён трыццаць.

  Они там ласкаются. Меня Мишель никогда не ласкала, даже в минуты нежности, нежность у нее получалась грубоватая. И Жан тоже, даже в лучшие наши часы, говорил со мной повелительным тоном. Грубиян-то грубиян, только не с Мишель. Ей он говорил: «У вас руки совсем холодные», — и брал ее руки в свои ладони и долго-долго не отпускал. Никогда со мной он не был ласков.

 - Фарисейка, Франсуа Мориак

  А он не вытирал, и кровь текла у него по щеке. Я подумал было, что сейчас он набросится на Мишель, но нет, он улыбнулся ей. И как улыбнулся, новой, не своей обычной улыбкой! Эта улыбка словно бы свидетельствовала, что Жан имеет на Мишель права, и Мишель имеет права на Жана, и он волен принимать от нее все, даже боль. Они, совсем еще дети, вступали, сами того не ведая, в тот мир, где удары равнозначны ласкам, где ругательства куда полнее, чем самые нежные слова, выражают всю силу любви. И завеса закрыла их, я уже их не видел, я остался один по ту сторону завесы, несчастный мальчишка, затерявшийся в мире, населенном этими переменчивыми чудищами; взрослыми людьми.

 - Фарисейка, Франсуа Мориак

як мне хоць бы што-небудзь з'есці?

единственное желание - это курить на партизанском проспекте.

зрэшты, мне проста трэба было скончыць гэта яшчэ ў жніўні месяцы, калі ілля мне сказаў, што тую хуйню, якую я пішу, наогул чытаць немагчыма.

як я ўвогуле магла думаць, што магу пісаць? я проста бясталентнасць і не мела права нават дакранацца да асадкі ў тыя моманты, калі маёй мэтай было складальніцтва. 

ніякага натхнення. 

больш не патрэбна.

вы памятаеце, як вінцэнт гала галосіць у "бафала 66"? 

мой улюбёны ўрывак. 

я галашу рыхт у рыхт як ён. 

цэлы сённяшні дзень, 

пачынаючы з шасці раніцы, 

затапляючы сьлязьмі усе свае планы-канспекты,

каляровыя малюнкі французскай рэвалюцыі для вучняў, 

фразы уітмана і твэна.

калі ты настаўнік і падабаешся вучням.

зубы / губы.

пасть разрывается вновь и вновь. окантовка год от года становится все шире. скоро я не смогу улыбаться и смеяться не прикрывая поспешно рот рукой.

не смогу не только оттого, что он достиг неимоверных размеров, но и потому что, разинув его, непроизвольно из прорезей между зубами сочится слюна, кровь вытекает из слабых дёсен, оставляя металлический привкус, щекотящий обоняние. прогнившая грязь рта обросла плесенью, обосновалась в каждом зубе, медленно протаптывая тропу к мозгу - так я думаю большую часть времени своего бодрствования.

мне восемь. восемь, согласно течению времени, послушно переплавляется в десять, одиннадцать. я не могу сфокусировать своё внимание на чем-то другом, кроме зубов-гнилья и рта-пропасти.

рот-пропасть схож с космосом, который неумолимо и ежегодно увеличивается в размерах. каждую весну и осень он разрывается у своих начала, делая их любимыми порами года. мама говорит, что скоро он достигнет ушей - я охотно верю.

в пятом классе я вешу двадцать четыре килограмма. все навесные шкафчики на кухне содержат лишь упаковки, наперебой вмещающие в себя сникерсы, пикники, натсы и пирожные "чоко-пай". открывая холодильник, ты знаешь наизусть весь список продуктов в нём: около тридцати шоколадок альпен гольд, несколько полукилораммовых упаковок эмэнэмса, угорь, и красная рыба холодного и горячего копчения на всех основных полках, бочонки с ананасами и красной икрой.

никто не говорит, что я не должна есть много сладкого, т.к. я не слишком им увлекаюсь - угрюмый телец третьей декады не обжорлив. где-то лет с шести я не могу смотреть на сникерсы и эмэнэмс - воротит от одного их вида.

боль в зубах в особенно обостряется в час метелей - дыры в них пульсируют до оснований черепа. я не люблю есть, т.к. еда, большей своей частью, остаётся в зубах, чем усиливает и до того сильный дискомфорт. лучше так, чем идти к дантисту, в кабинет, где пахнет

 известью и горящими под дрелью зубами, видеть тысячи острых колющих и режущих предметов. однако самое паническое - это свет надвинутой лампы и серо-голубой кафель. 

к шести годам все молочные зубы, которым суждено было выпасть, уже сделали это. я шла в школу со стиснутыми губами-селёдками, как можно ниже наклонив голову, чтобы никто не заметил ни моего уродства, ни отсутствия зубов. этот ужас, охватывавший меня при приближении школьных ступенек, я помню и теперь. мне было так нестерпимо, что я не могла даже снизойти до ненависти к школе, к тем объективным понятиям красоты, который данный институт образования в себе вынашивает будто бы беременная баба с отвратительным пузом, мешающим её телодвижениям и развитию крошечных извилин.

я упивалась своим уродством и гнилью зубов, большим ртом, но знала, что это нельзя говорить никому. я погружалась в пучины своего вымышленного мира, где была единственным богом, где у меня был неисчислимый гарем. школа была каторгой, отбыв которую ты имеешь право насладиться часами в обществе своих вымышленных подруг и друзей, которые без устали сменяли один одного, которые прославляли мой ум, так гармонично переплетавшийся с гнилью зубов и ртом-космосом. мне нравились они, а я нравилась им, старалась быть  справедливым и мудрым богом.

я знала, что моя маман тоже разговаривает сама с собой, но она не была среди посвящённых в дебрях шизофрении, каковой была и остаюсь я. вымышленный мир был единственной реальностью и смыслом моей жизни и я не хотела об этом говорить с кем-то вовне его. единственной моей целью в дефектном мире была минимизация его значения на вымышленный мир. я с успехом справлялась с этим двадцать лет своей жизни.

моя жизнь оборвалась, когда мне было двадцать. теперь я один на один с тем миром, который пыталась игнорировать. 

всё молчу, все молчу, а реки в водоворотах уносят меня в жизнь.

The Beaches of Agnès (2008), dir. Agnès Varda

сплетенные ресницы.

это место было утоплено в желто-оранжевой краске за восемь дней. я наблюдаю последние клочки зеленой суши - ели чужда смерть. кто-то травил в школе крыс - запах чуждо-приятной смерти исходит из жбанов, лаптей, колосков-трухи, книжных дверц. 

мне приятно здесь. что сейчас, что чуть более пяти лет назад, когда я впервые вскарабкалась по ступенькам к входной двери здания цвета отшлепанной попы девственницы. с того самого мгновения я почувствовала, что вошла в убежище, которое возвели специально для меня. здесь учителя постоянно сидят по своим классным кабинетам - заранее свитым маленьким гнездышкам - и выходят лишь для того, чтобы взять журнал определенного класса. ничего не меняется. только седина людей, обитающих здесь с годами все более рьяно спорадически разлетается по головам. 

все те же праздники, которые вычленяются из моей привычки "не слышать-не видеть-делать скучающий вид" и преобразовываются в совершенно несуразное желание наблюдать за каждым намеком на движение всякого здесь собравшегося. 

пять лет назад мы бегали с кирюшей по безлюдной школе в шесть часов вечера и орали во всю глотку, забегали в учительскую - нажатие пальцем кнопки звонка за дверью в течение четырех минут. мы были пьяны от власти и анархии, которую воплощали в жизнь в то мгновенье. 

как-то раз мы спустились на первый этаж во время форточки и я, толком не разобравшись в нахлынувшей на меня веселости, стала по-хомячьи, с сумбуром в жестах, наматывать на голову бумажные полотенца, которые висели возле раковины в прихожей-галерее. кирюша недоумевающе смотрел и, синхронно с этим, издавал одобрительные возгласы. как раз в эту минуту спустился и петр мефодьевич. директор сначала тайком наблюдал за нами из-под свода арки, а потом стал хихикать и щурить глазки - все трое расплылись в ощущении единства состряпанного заговора. 

софья исааковна спрашивает меня по завершении праздника что-то насчет нахожения меня теперь "по ту сторону барикад". я хочу обнять ее в ответ. хочу обнять не только ее, но и всех людей здесь. 

поднимаюсь в класс. там леша встречает меня со словами "сейчас-сейчас..." и наполняет комнату шуршанием огромного белого пакета, набитого конфетами, вафлями и другими сладостями, которые дали всем детям до седьмого класса включительно. он вынимает мне одну из них. я зажимаю ее в руке, кисть окунается в черную шерсть толстенного свитера. выхожу на улицу тщетно пытаясь отыскать тимофея и его одноклассника, которому не досталось конфет (тимофею я отдала свою, которая перепала мне в учительской из-за их излишка в белых пакетах учеников). теплая тишина поглощает меня, солнце лениво освещает что-то. приятно пахнет со двора школы гарью костра и прелыми листьями. шлепает звук пластикой белой входной двери - два восьмителних мальчика приложили для этого толику своих сил, сфокусировали ее в ладонях. 

слегко жмурясь, они задерживаются при спуске с крыльца.

- ооо... знаешь, так... - не может подобрать слов мальчик, чье верхнее веко правого глаза всегда закрыто и рыхлой грузностью расплывается на нижнем. ресницы в двух рядах сплелись между собой - правое глазное яблоко никогда не увидит свет. смоляные волосы и орнаментированая желетка ручной работы цвета топленого молока гармонично завершают изранений тощий вид. мне нравится. 

- да... я еще на прошлой перемене заметил, когда выходил... что сегодня тепло, - отвечает другой, сворачивая в сторону двора, следуя за запахом костра. они бредут по рябой дорожке, отражение солнца в стекле галереи растекается по их отдаляющимся фигурам.

ведаеце, мне заўсёды не падабаўся тый момант, калі ў жыцці рабінзона круза з'яўляецца пятніца. неяк зусім нецікава становіцца. спадае ўся прыгажосць кнігі адразу ж. для яго б былі лепш адзінота і праца.

окно у парка.

и я ухожу. бреду сквозь городские пустыни - кругом хлорированная пустота снега. пятна-ничто избороздили природный ландшафт видимого: велодорожки, евроопты, аптеки, парк горького. въедливая известь испепелила меня - внутри лишь плотность дерева. шаги легки и наобум перебегают на сторону, прилегающую к парку. совершают движения его огибая, пробираясь сквозь ещё никем нетронутые скопления нирваны. я - первооткрыватель этих территорий. в сговоре с оставленным узором подошвы моих ботинок через сотни лет на этом месте вырастет растительность. может раньше. 

сталинки. сталинки всюду. 

вся власть советов огулом продолжает нависать над чувствами людей. гофрированные скелеты, в которых я продолжаю мечтать обитать. 

только там. 

в сталинках начала пятидесятых годов.

вдыхать их плоть и сырость подвалов, восхищаясь украдкой балюстрадами балконов, рамами на венецианский манер.

и кто-то идет за мной не ускоряя шаг. и кто-то отстукивает синкопы моих шагов. а я не могу обернуться. не могу обернуться на улице, выходящей руслом к обелиску, не могу оглянуться от жёсткой синкопы в ушах.

но гул уходит вглубь троп парка, вглубь угольных врат.

а я стою, оброня испуг в своё тело. обрушилось - уже не жаль, уже дозволено.

на противоположной стороне - центральная часть огромной сталинки с огромными окнами, потолками, балконами, комнатами и черт его знает чем ещё, что соответствует слову "огромный". там, на третьем из четырёх этажей, предстает нечто, что потрясает ум: раздувшаяся и облезлая женщина с всклокоченными от сонной подушки волосами стоит в центральном окне с подтёками и без тюли, меж фальшивых пилястр. в руки втиснут огромный черпак, который копошиться перебирая варево, неимоверной в размерах, эмалированной белой кастрюли. образ перекликаем с документальными съёмками психиатрических больниц девяностых годов. 

я без устали пускаю беглые взгляды в действительность: дом другой стороной выходит на площадь, зримой - в парк горького. а в окне всё продолжает свой дьявольский обряд сгнившая женщина, скребущая что-то в эмалированной белой кастрюле.

в этом суть. 

суть всего в этой женщине, кастрюле, окне.