44. омут. надломы

шрамы 

ушибы по всему телу

удар в солнечное сплетение, который я запомню на всю свою жизнь.

шрамы летом 2015-го, когда мне казалось, что единственный путь остаться вместе - это сожрать друг друга живьем. 

наутро - два тела, покрытых царапинами и ушибами. мои крики "я убью тебя!" все еще дрожали в ушах обоих. наш сумасшедший несколькочасовой секс после подобных ссор, который не мог ничего решить, но от которого все же возникало чувство полной опустошенности, которая застилала толстым слоем полиуретана боль от царапин и ушибов.

___________

мне было стыдно. 

стыдно признаваться кому-то, что мы вместе или, как минимум, что я с ним сплю. 

стыдно от того чувства, что я предала себя, единение, которого достигла во взаимодействии со своим одиночеством и мыслями. 

стыдно, будто бы меня надурили на рыночке, где я обменяла свое просветление на жажду обладать другим человеком, который был вне границ моего собственного тела. 

стыдно, что я продолжаю хотеть встреч с человеком, который не доставляет мне хоть какого-то удовольствия и что истинное удовольствие я испытываю лишь потом, по прошествию времени, когда остаюсь одна, идеализируя пространство и нас двоих в нем, когда мы бываем вместе. 

мне хотелось очистить себя от этого чувства, выскребать себя изнутри, чтобы осталась чистая и девственная оболочка, от которой веет предчувствием, что ни одна живая душа не касалась ее тела или внутренностей, так как их нет в принципе. 

все усугубилось еще больше через несколько дней. 

я собой не владела в полной мере и все рациональные доводы, физическое отвращение от ситуации, в которой я нахожусь, моральные принципы не могли подействовать достаточно, чтобы страсть, которую я испытывала, еще больше не втянула меня в круговорот омута: звонила ночью посреди недели. он был пьян и улыбался при каждом слове или сквозь пустоту тишины, или шумно затягиваясь сигаретой. от каждого такого звука, который он воспроизводил, мне хотелось кричать от ненавистного мной и, одновременно, невыносимого счастья. понимала, что мой конец уже близко. словно повиснув на ночных электрических проводах я, при все при этом, пыталась выдавить из себя видимость контроля над происходящим. словно я решилась на тысячу процентов из ста, словно был взвешен каждый довод в моей голове. несмотря на это, я медлила, заваривала себе бесконечные турки с кофе, проваливалась в кресло на кухне, слушала его дыхание. хотелось, чтобы он сам сделал первый шаг, признался мне, четко произнося каждое слово обещания в любви. главное - не само признание, но объяснение глубинных потоков этого чувства. мне хотелось, чтобы он рассказал о своих чувствах, тем самым легализируя и прощая мои чувства, разрешая мне их испытывать. будто бы я не могла испытывать чувства без взаимности. все это, несмотря на то, что мы вдвоем абсолютно точно знали о его чувствах, но он не знал о моих. мне хотелось так думать. с другой стороны, это делало меня бездушным и синтетическим зверем, который не может испытывать чувств или не в состоянии вычленить из его многообразия то единое чувство абсолютной любви, которое для меня самой было необходимо испытывать к нему. он молчал. иногда переводил дыхание с расчетом на то, что хочет сказать что-то, но не решается, повисал на электрических ночных проводах вместе со мной. взобравшись на спинку кресла, говорила "ты знаешь, что я тебя люблю?" "нет... теперь знаю" - он отвечал с голосом, в котором счастливая улыбка покрывает и наполняет каждую клетку тела говорящего, судорожное дыхание. хотелось взвыть животным криком, немного страдальческим, но с налетом на избавление от значительной части ноши, которую на него водрузили. наверное, мне хотелось услышать слова о том, что это нормально. испытывать эти чувства - нормально. хотеть человека так, как я хотела илью, - это в пределах нормы. что ощущения, испытываемые мной, действительно попадают под категорию чистой любви. мне нужно было оправдание этого нездорового для моих мыслей и тела состояния. но в ответ лишь были слышны звуки дыхания, его улыбки в момент, когда он затягивался очередной сигаретой. стыд еще больше проникал в меня, попадал непосредственно в течения вен. 

не могла пить и есть. под утро, покрытое до макушки снегом, снился сон, что мы с маман тянем по белоснежной мраморной лестнице гроб с моей прабабушкой в нем. она будто бы еще была жива, издевалась надо мной таким образом; из-под полуприкрытых глаз и в кружевном накрахмаленном чепчике - во всем читалась ее язвительная усмешка. но я все равно была счастлива, что именно она находится в таком же белом, как и лестница, проклятом гробу, из которого ей уже - я знала это точно - не выбраться. вся в ослепительных рюшах и с такими же, как и раньше, соблазнительными ключицами. в последнюю нашу встречи мы мылись вместе и я молча наблюдала где-то минуту за этими ее ключицами двадцатилетней девочки, думала о том, что очень удобно так бессовестно прослеживать путь ее ключиц по телу, когда она ничего не видит лет с восьмидесяти. за человеком, чья шизофрения и нападки в мою сторону вроде "ты такая уродливая. все потому, что ты такая же падаль, как твой бацька-жыд. вы все выродки" - истинные слова человека, который уже несколько лет как передвигался на ощупь. первый человек, которого я ударила в своей жизни, человек, который пересказывал сказки братьев гримм мне по памяти в глубоком детстве, человек, у которого с ранних лет и до самого конца была стрижка в стиле свингующих двадцатых и большой, острый, по-немецки добротный нос (тот самый, что у томаса манна в "ветер крепчает"). я знала, что это последний раз, когда ее вижу. хотелось сжать все ее тело в ее же ключицы, выставить всем на обозрение как восьмое чудо света. 

в обед, когда я впервые в своей жизни приготовила винегрет, заранее при этом и также в первый раз, заквасив для него капусту, маман позвонила и сказала, что обнаружила прабабушку уже почти полностью окоченевшей на своем любимом диване с улыбкой на лице, которая говорила о том, что ее добровольный отказ употреблять какую либо пищу в последние недели ее жизни, наконец принес плоды. до этого - постоянные мои размышления по поводу ее полного одиночества, наполняемости пространства его дома несуществующими звуками. хорошо, если последние существовали. хуже всего, если она лишь ждала каждую минуту прихода моей маман, которая растапливала печь и пыталась ее покормить. одиночество, кромешная темнота совершенно слепого человека и холод - все это было цикличным образом, который вновь и вновь я воссоздавала в воображении все те долгие месяцы, ожидая ее смерти. она все спрашивала в конце у моей матери: "я ведь хорошая?". "мне бы хотелось увидеть твои похороны и гроб" - первый мой разговор с прабабушкой на серьёзную тему, после того как она, как и любой другой человек в ее возрасте, впервые произнесла "хутчэй бы ўжо памерцi", оставшись со мной наедине. мне было четыре и я представляла это как праздник. все в белых лепестках и мертвое тело, первое мною увиденное мертвое тело. что может быть более невероятнее, чем увидеть мертвое тело, пустую оболочку, из которой ушел живой дух, характерный человеку, бывшему в теле?! такой возраст, четыре года. тешишь себя, чем можешь. думаешь о смерти, попеременно представляя тот момент: каково пережить отслоение тебя от своего же тела и как приятно зато потом будет в качестве духа плыть по течению западной двины, к точке впадения в море; оставаться там навсегда - одна сплошная вiцьбеская идеология смерти. 

сон был вещим. искристая хандра пришла под вечер. мне жизненно необходимо было заняться сексом в ближайшее время. чувствовать чужие губы на моей шее, руки на моих плечах или плечи под моими ладонями,  накрывать своим ртом место, где в будущем расцветет иссиня-черный засос. спросила у настасьи, может ли у меня остаться илья этой ночью. она была дома. я же - в том положении, будто бы спрашиваю разрешения у матери, точно зная наперед, что мне откажут. по-детски беспомощной, мне было дано согласие. 

пили кофе до полуночи или больше. затем, лежа в постели, я накрыла его тело своим, целовала выдающиеся ключицы, захватывая губами мочку уха. через несколько лет он скажет, что все это было отвратительно и он ничего не чувствует. через несколько лет, в этот же вечер, я скажу впервые, что никогда его не любила и не испытывала даже намека на симпатию. но пока я лежу на нем, настасья - за шторкой из жалюзи, и посасываю мочку уха под его едва слышное дыхание, иногда сбивающееся на немой стон изо рта-улыбки, углубляясь в ушную раковину, чтобы создать эффект погружения в воду, затем проводя языком по бугорку-хрящику; облизывала веки, прихватывая губами длинные ресницы, дула на их влажные кончики. искристо счастливая, словно притаившись от всех напастей, я наслаждалась своей игрушкой, а также чувством, что могу делать, что угодно по отношению к нему, не испытывая угрызений совести. где-то, на другом конце земли, умер человек в полном одиночестве, который меня воспитал. так около часа или двух. я тешилась собой через шалости, воспроизводимые над ильей. мне нравилось захватывать его волосы в копну, при этом целуя, попеременно покусывая его губы и засасывая его язык в себя. он не мог подстроится под ритм моего дыхания, будто бы боялся входить своим языком в мой рот и мне ничего не оставалось, кроме как барахтаться на отмели, облизывать, посасывать и пытаться прорваться через ограду, которая состояла из его наложенного "вето" на проникновения в мой рот своим языком. наутро - секс в белоснежных оттенках в небесно-голубую полоску. все казалось чистым как во сне с мраморной лестницей и мраморным гробом. мне начинало казаться, что он никогда не научиться целовать меня правильно, согласно моему ритму и до нужной степени проникновения, грозясь запихнуть меня к себе в рот полностью. такая драма. решила его избегать. может быть, меня отвратит этот опыт? может быть, я смогу пережить все это и забыть как страшный сон?

в очередной раз приезжала моя знакомая на время сессии в ее университете (институте?). я подогревала ей пюре и суп, после того как сама приходила домой поздно вечером. она предварительно писала, что уже на подходе к дому. я выходила на улицу, чтобы сидеть с ней на лавочке в свете фонарей, курить. сугробы и влажный снег на крышах, окаймленных сосульками. по-театральному приятно и чуть сыро. она угощала меня сигаретами с ментоловой капсулой. я же думала, что мы не просто хорошо ладим, но я приятный человек, с которым приятно проводить время наблюдая за шапкой из снега на крыше и куря ментоловые сигареты. человек, которому интересно слушать чужие истории. на самом деле, сама атмосфера и свет, и влажность, нашпиговали меня внутренней приятностью по отношению к другим. не вслушиваясь в суть, состояла из самоотождествления себя с заснеженным двором улицы нахимова и Квартирой, где уже стоял разогретый суп.