воскресенье, 16 декабря 2018 г.

омут. сдобная булочка. 33



Пустой желудок. Всего несколько маслин за три-четыре дня и табачный дым. Внутри и снаружи. Группа Сплин размазывает круглосуточное нечто по стенам. И все песни о его улыбке и моем разрыве сердца. И последнее занятие за день проходит стороной. И я спускаюсь медленно с верхних этажей по лестнице не достигнув первого этажа, замедлив свой шаг на второй или третьей ступеньке. Он – снизу вверх, как на божество, как умоляющий. И я говорю «привет» и как-то там меня зовут, и первые буквы наших имен совпадают, и он так красив, что хочется бесконечно вырезать его из каждого кадра действительности, красив, как обертка японских сладостей эпохи Эдо, как может быть красив человек лишь при счастливой случайности наличия еврейских корней. Как он с этим живет? Как существует бок о бок со своей красотой и худобой, идеальной одеждой? 
Суббота. Огонь заката через безмерные окна кухни. Звонок телефона. Оля говорит: «Хочешь, я позову Антона? Он сейчас рядом. Я сказала, что не против, если он придет к нам в гости. Ведь так? Даю трубку». Улыбающиеся губы-зубы сквозь телефонную связь. Говорит, что придет, когда я захочу. 
Понедельник. Будто школьница, я прошу Вику составить мне компанию, покурить во внутреннем дворике истфака – месте скопления всех и вся. Вика, проявляя свою неожиданную социопатию, тут же убегает, оставляя меня одну, в отдалении от всех, кто толпится у входа-выхода. Он подходит тут же, в обнимку со своей улыбкой и ненавязчивым разговором, где нет пустых мест, с немыслимой оргией своей улыбки и словами-западней, диалогом, в который тебя укутывают, желая узнать все. Справа от меня – нечто красное. Вспышка красного и фуксии, и чья-то пара глаз прилипла ко мне и ему, нежелающая отступать. На второй минуте я сдалась – посмотрела в ответ. Там была Лиза в берете, как всегда. Конечно же. В берете? Да. В красном берете? Как всегда «да». С этими крошечными губками? Да. И кукольными глазками? Да. 
Мы будем ссориться несколько раз за день. При всем при это, я не буду ее, она будет моей. Кто бы мог подумать? Я запущу руку ей под юбку, нащупывая трусики в самой гуще какого-то бара. Мы будем стоять в центре действа, едва знакомые друг с другом. И я буду пытаться сказать, что люблю, иногда срываться и говорить, иногда срываться и верить своим же словам, иногда срываться и говорить, что ненавижу, иногда срываться и говорить, что шучу. Обычно: "я обожаю твои растяжки на груди и твое крошечное всё". И ей будет нравиться страдать и говорить, что ей не нравится это делать, и что пора покончить со всем этим. И будет вновь возвращаться, и мстить, и ненавидеть, и обвинять, и признаваться в любви, и говорить, что это что-то большее, чем влюбленность и говорить, что то, что между нами - это самые романтичные моменты в ее жизни. И целовать во всех мыслимых и немыслимых дворах, где сталинки обхватывают со всех сторон, и целовать в вагонах и переходах метро и молниеносно оказываться на мне в парках и шептать в ушные раковины: «я специально не надела лифчик», и рыдать, и звонить семьдесят раз без передышки и кричать в телефон проклятое "прости", всеразрушающее "прости". 
И верить моим «дождь моросил, отбивая такт по теплому золоту асфальта в свете фонарей, парным молоком возвращаясь вверх. Темнота и твои руки, притягивающие мое лицо к твоему. Только руки на поверхности выплывали из винного облака ночи. Остальное я знала точно, наугад. Твоя крошечная головка и тонкая шея, широкие бедра и трогательный рот, растяжки, опоясавшие иссушенными руслами рек твои груди. Кожа - такая нежная, что готова рассыпать свои звенья в каждом мгновении, случайно. Ресницы, которым необходимо впитывать слезы, чтобы неустанно выплетать свои созвездия в логове этих смоляных нитей. 
Помнишь, я была слишком пьяна, называла тебя "сдобной булочкой"? Не потому, как ты тотчас подумала, что ты доступная. Мне кажется, все дело в твоей коже. Простишь ли ты меня за то, что я промолчала в тот момент, не сумев облечь мысли в слова? Твоя кожа такая же, как поверхность сдобной булочки, готовая провалиться при любом касании. 
Ты снилась мне в свете ночи на площади Независимости и дальше, по проспекту. Вела меня, ежеминутно приближая, целуя, говоря что-то о том, как я с тобой поступила, о том, что теперь все это не важно. Я шла рядом, опешив, не в силах поверить. Твое спокойствие - моя грусть». Она будет не моим идеалом женщины. Нет, не моим идеалом женщины. Кому-то другому я буду писать: «Она же моя сдобная булочка. А я с детства люблю их мять руками, слушать, как ломается корочка, смазанная желтком и втихаря выбрасывать всю эту массу в школьную мусорку». Все было ложью или правдой не до конца. 
Мы незнакомы. Она смотрит на нас, на единый слиток из меня и Антона. Мы чересчур красивы в своих оболочках из одежды, которые будто бы тщательно отшлифовались, подгонялись для того, чтобы мы составили дуэт из манекенов-тел. Мои мозги в устойчивом маринаде из черного «Собрания» и ни с чем не соприкасаются.  
Концерт «Blackmail” и Аня у меня за спиной. И я знаю все слова, и кричу:”ДАВАЙ ”ALONE”!” Ане весело. Так уж получилось, что ей нравится быть со мной. Для меня – лишь обуза быть с ней более, чем три-четыре часа. Так со всеми. 
Женщины смотрят. Глаза в глаза, пытаясь прочитать то, что я вторю едва шевелящимися губами. Давай поиграем с тобой. Я будешь шлюхой, твоим рабом, отвратительной жидовкой, гадкой и чувственной. Может, наоборот? Я на все согласна. Несколько поколений назад все погрязли в этой игре, стали грезить о жидовском отродье в постели, стали грезить о пытках и концлагерях, латексных костюмах и черной военной форме с трогательным вкраплением черепов. Учителя в провинциальных школах до сих пор не могут сдержать в себе это, сублимируя день ото дня на классных часах, проливая крошечные слезки-пыль, повествуя о горящей плоти в печах, о младенцах с надкусанными головами - такая знакомая и приятная игра. Специально подстроенная частота празднования дней латексной войны, когда можно без тактильного воздействия в очередной раз вытрахать мозги жидам, детям и до того уже изрядно потасканным женщинам - хранительницам домашнего очага. Так что не стесняйся. Я все это люблю почище твоего. Подходи и бери, играй шлюху или тирана с вывихнутой воплем челюстью. Я ведь не зря жидовка и мой отец не просто так сын жида, перетрахавшего всю округу. Я уже почти тебя люблю или люблю окончательно. Люблю. Что за безвкусица?
Так я наслаждалась день ото дня взглядами. Скользящими, перехватывающими в толпе, нагло впивающимися розгами в тело. 

Мы с Аней возвращаемся домой в полночь. «Быстрее. Еще пять минут и мы опоздаем на поезд!» - Оля поторапливает. Дворик на Нахимова опоясан горящей гирляндой, напоминает монолитную стену, состоящую из двухрядных огней. Хочется заскулить и остаться здесь умирать. Умирать у подвесного над серединой дороги фонаря, издающего вечный, брюзжащий звук. Я буду сюда приходить лишь для того, чтобы послушать фонарь.
 Все смеются моей морковке в руке, как я ее грызу сквозь всепоглощающую тишину-вату двора. Стремительные шаги. Мы едем в Гродно, корчимся на неудобных сидениях – последние места, на которые оставались билеты. «Если я сейчас снова не усну, то умру от холода» - думаю я часа в четыре утра. Казалось, я никогда так не была рада рассвету. Рассвет, который доказывал, что я буду жить. Людей не было. Иногда казалось, что весь город – твоя собственность или ты уничтожил всех людей в нем, или же они убежали в страхе, как только завидели твои приближение. Мы заходили во все рестораны, бары, кафе, музеи, которые попадались на нашем пути. Распутная Аня пыталась изобразить при помощи языка различные конфигурации на откуда-то взявшемся мороженом - все, что я помню. На обратном пути я читала Юнга и Сартра. Какие-то короткие эссе. Был вечер и теплый воздух сквозь открытые окна - мой затылок, листы бумаги в руках на верхнем ярусе плацкарта – все в этих природных объятьях. Солнце – это Антеро. Теплое солнце на закате проходящие мимо кровеносных сосудов заячьих ушей. Я все еще любила его. Подобно идолу, он был во всем: предметах, музыке, фильмах, книгах, взглядах, коими я себя опоясала в связи с его влиянием. И я уже пару месяцев пишу в блоге лишь слова любви, адресованные ему. И я никогда не сходила с ума по кому-то так долго, по кому-то так непоколебимо и безответно. Больше двух лет я в этом райском аду, где каждый день приходят из неоткуда его фразы. Он – мое все. И я засыпаю лишь с наивным желанием увидеть его во сне и умереть на утро. Но он не снился, становясь, тем самым, все более недоступным. Воспоминание о том, что я могла с ним говорить, казалось невозможным чудом. Таким чудом, что я не совсем уже понимала, отчего я слетела с катушек – от невозможности контакта с ним или из-за первой-последней-единственной любви в моей жизни. 

Мне мимолетно захотелось, как тогда, в начале сентября, быть в одном вагоне с Илей, наблюдать закат солнца, но здесь, на верхних ярусах, параллельных ярусах. 


Солнце – это Антеро. Солнце – это Антеро. Солнце – это Антеро и больше никто. Спустя два года после нашего знакомства, на втором курсе в сентябре: «Я люблю тебя, Антеро». «Да? Мне казалось, что ты предпочитаешь девочек». 


Антон ждет меня у входа. Все думают, что мы вместе. Я знаю, что у него есть девушка, похожая на утонченного маленького мальчика. Я думаю, что моя роль – антитеза в черном платье практически достающее до пола и в дорогих туфлях. Моя роль – спорить с ним об искусстве первой половины двадцатого века. Моя роль – ночью обсуждать с ним швы на платьях и рубашках несколько часов кряду в социальных сетях. Моя роль - удивляться отсутствию неловких пауз в нашем разговоре, удивляться, что его красота так близко от меня. Моя роль – жить через улицу от его дома. Моя роль – обещать подарить ему свои итальянские броги, в которые он влюбится, заметив их в тесной прихожей на Нахимова. 
- Зачем ты ждешь меня? Я ведь не приглашала тебя сегодня к себе. 
- Я просто провожу тебя до парка Горького…
- Хорошо.
- Я просто провожу тебя до «Пролетарской»…
- Хорошо.
- Я просто хочу купить плюшку в магазине у твоего дома…
- Хорошо. 
Все эти дни я ничего не ем. 
Выхожу в курилку на истфаке – приятная глазу картина. Илья вместе с Максимом стоят поодаль, в глубине двора. Кирилл возле урны. Все – будто бы очевидцы представления, которое я обязана разыграть вместе с Антоном. Тишина вокруг. Всякий здесь будто бы ловит губами каждый звук, который мы воспроизводим в воздухе. Он вступает первым. 
- Ты прекрасно выглядишь сегодня. Впрочем, как всегда. 
- Кто бы говорил. Ты всегда лучше меня.
- Нет. Посмотри на тех, кто вокруг и на себя. Ты единственный человек на истфаке, который обладает вкусом. 
- Мы просто несносные негодяи. Ты и я. Полубоги, которые танцуют на черепушках земных грешников.
    Помутнение, навязываемое голодом и тяжелыми сигаретами. Макушки ели во дворике проплывает дугообразно. Откуда-то взявшаяся рука Антона, обхватившая мое тело. Мы выходим в обнимку. Представление закончено.
Осечка Кирилла. Второсортная игра в курилке произвела на него впечатление. Впечатление, которого было достаточно, чтобы взрастить ревность и чувство собственности. Он поджидает меня в коридоре параллельно зеркалам на первом этаже. Я становлюсь напротив зеркала. Таким образом, чтобы перекликаться с образом главного героя в «Конформисте» Бертолуччи. Смотрит не на меня, а на мое отражение в зеркале. 
- Прости, что я с тобой так поступил летом. 
- За что ты просишь прощения? Не понимаю. 
- В любом случае, я виноват перед тобой.
- Это все? Если это так, то тебе незачем было говорить подобное.
Пора уходить. Еще мгновение и мое лицо станет критически пунцовым.
По приходу домой в один из этих дней Илья рыдает, лежа на полу, повторяя мое имя. Это ли не прекрасно? Полное отчаяние. Такое всеобъемлющее, что я буду завидовать, узнав об этом.
    Приезжает маман. Изрядно похудевшая и благоухающая. И мне кажется, что у нее кто-то вновь появился. Она говорит, что Антону не нужно быть умным – он слишком красив для этого. Он пишет, что хочет мне что-то купить в антикварном магазине, но пребывает в растерянности - не чересчур ли это. 
Вечер субботы. Через пару часов после того, как маман уедет, я догадаюсь, что с самого начала нашего знакомства Антон читал мой блог. Все те записи, посвященные Антеро и моей детской влюбленности в него самого. Наблюдая, как хорошо тушатся окурки в лживой позолоте об кольцевидные срезы баклажанов в диковинных соусах и орехах, приготовленные моей маман в наивной надежде, что я начну есть, я пишу в блоге что-то вроде: «Это не так сложно - догадаться, что ты за мной следишь». «Мне просто было интересно. Я не слежу» - приходит сообщение на телефон спустя пять минут после публикации записи. Я прошу его прийти. 
- Мне запрещено к тебе приходить. 
- Твоя девушка? Но это же смешно. Между нами ничего нет и не может быть. Я никогда не хотела тебя. Ты же все знаешь, ты же все прочел.
И я включаю полную дискографию «Айнштюрценде Нойбаутен» в надежде на то, что утром понедельника, через почти тридцать часов, когда она завершит свой цикл, мой крах станет призрачным, сотрется. 
- Мне можно к тебе прийти? Пожалуйста, я хочу прийти – было три часа ночи, воскресенье. 
- Нет. 
Мы увиделись в понедельник возле расписания. Толпа людей окружала меня, давала подержать ладони в своих руках, просила сигареты угольного цвета, лезла в объятья. Он наблюдал немного поодаль, слегка освещаемый лампами, направленными на бумажные списки занятий для всех мастей. Его губы потрескались до крови и круги под глазами выдавали две бессонные ночи. Я ничего не чувствовала. Осталась лишь циничная ухмылка. После дискографии «Анштюрценде Нойбаутен» всегда остается лишь циничная ухмылка и спокойствие. Так было и будет. Ничего не изменится.
- Привет – произнес он с измученной улыбкой.
- Привет… Что-то странное сегодня творится. Все ко мне пристают. 
- Да. Я заметил. 
- Ты плохо выглядишь. 
Все это – прямо в ухо, старательно выводя в пространстве каждую согласную, обхватывая локти-кости друг друга. Так мы завершали начатое когда-то. 



Комментариев нет:

Отправить комментарий