наутро после ночи, где вижу сны, я снова приступаю к работе. к работе, которая уже по-классике жанра снова затихла на год. затихла, потому что слишком просто (быть гением?), слишком мелочно пописывать, зная, что всегда будут девочки/мальчики, которые мной восхищаются и которые "недо" для меня. настолько, что я стыжусь сейчас даже посвящать им это "недо".
наутро после ночи, где я вижу сны, которые разрывали меня на части, где я снова пресмыкаюсь перед человеком, который поставил точку, а "я не договорила". и сцена наполнена фекалиями (мммм... какая воодушевляющая амбра). и конечно же, все это в моем выдуманном минске. уже пару лет как запоминаю сны исключительно в этом пространстве, задаюсь вопросом, о том, не этот ли мир настоящий
наутро. после ночи.
я пойду в супермаркет, чтобы купить коробку бельгийских конфет. конец января 15-го года. яблоки, слишком некрасивые, но все же в сетке, с пятнами от побоев, в общем образе будут указывать на мое собственное несовершенство, несмотря на чистоплюйство бельгийских конфет. так думала. ему нельзя было есть твердые фрукты, даже несмотря на их состояние. ему нельзя было, по заверению его мамы, проводить время со мной больше тридцати минут. я вошла в комнату, скованная проволокой из "не больше тридцати минут" и "следи, чтобы он не принимал больше одной обезболивающей таблетки за это время", как и 10 лет спустя, когда она будет говорить трубке телефона: "у ильюши аллергия, поэтому как можно больше проводите время на пляже, когда будете на сицилии" - типичные еврейские отстраненные отношения тридцатилетнего сына и его матери, дающей наставление невестке, как провести совместный отпуск полностью за ее счет.
первое, что я увидела в узком проеме одиночной палаты, где перспектива открывала взгляду только обеденный стол и стул, был человек, будто бы из фильма "космическая одиссея 2001": лет на двадцать пять-тридцаць состаренный илья. очки в тренде конца общепринятых семидесятых или же, середины советских восьмидесятых, еще более убеждали зрителя в этом. зритель. да, от страха и смущения, - какую еще роль в этом спектакле я могла себе навязать? наставления мамы об обезболивающих были растерты в порошочек дешевой и болезненной эксцентричностью ильи, который, как только его отец из "космической одиссеи" ретировался, очень живо (staccato) побежал к упаковке и проглотил сразу две или три, тем самым пытаясь убедить зрителя в своих, выходящих за рамки вообразимого, страданиях. упуская из виду свое stocatto походки и мою обсессию насчет несовершенства сетки яблок в побоях, а также его по-немецки огромную больничную подушку без наволочки, которая давала зазор на перспективу семейных ценностей ильи и его матери/отца, о том, как выглядит их квартира: выглядывала из-под угла прокуренной и разлинеенной наполовину эмалированной краской, где верхняя часть стены была белой, а нижняя цвета греческого голубого (когде греция была королевством). и возможно, окурки, затушенные о руки у локтя и чересчур реалистичные фильмы конца девяностых в родильных палатах как нельзя лучше подходили к ансамблю этого видения: все это я
, будто бы мешочек ёси мандельштама,
паджвак
утрамбовала.
но что бы все же было пространство между предметами в нем, где каждый в оболочке искрящегося еврейского смеха, слившегося с шуршанием сена.
после позы с таблетками, он снова принял горизонтальную позицию на больничной кровати, больничной подушке, с обритой и обвязанной бинтами головой, через которую едкими трещинами вырывался запах зашитой головы, швов на ней, зеленки и пренебрежение незыблемым правилом ежедневного принятия ванны.
поцелуи. чуть более проникновенные, делая поблажку (будто бы навещая прабабушку), что целуешь живого покойника и притворяешься, что не замечаешь подушки, зеленки и повязок на голове, которые еще более контрастируют с огромными семитскими глазами, под которыми черные круги под глазами кажутся чем-то неотъемлемым.
- ты останешься ночевать вместе со мной?
- а я могу? твоя мама сказала, что я имею права только тридцать минут оставаться в твоей палате - на фоне вплывали зубная щетка, ковер на кухне в сумерках конца января и смехотворность валерьяночных бахил на моих ногах, их несоответствие с революционностью каблуков на полусапогах ручной работы. илья: где то среди. несостоятельный по причине своего увечья и не до конца понятно, что более смешно: он, подушка без наволочки, едкий запах, бахилы или побитые яблоки в сетке с упаковкой бельгийских конфет-ракушек, которые истерично смеялись, тыча пальцем в то, что илья никогда не приходил в Квартиру з лахардзiкамi.
в тот момент, когда я похоронила бахилы в урне на входе больницы и синхронно достала пачку "собрания", была уже кромешная темнота. мой красный мохеровый шарф колыхался в такт каблуков.
дома в кромешной темноте затаилась половина буханки хлеба в пластиковой упаковке, внимательно прислушиваясь в такт циферблата часов.
